Вот чудо! Вот и не верь после этого в чудеса! Обступили его солдаты, хлопают по плечам, подбадривают, видно, да еще и хохочут. А он растерялся, глупо моргает, твердит на немецкий лад:
– Ихь ист «Аврора», матрос я, матрос, революция!
– Понимаем, понимаем, – кивали они головами, – русский матрос, революция, немцы пфе, цволичь, лучше бы нам всем скорее andiamo a casa (по домам).
А Игорь что-то мычал, мычал, захлебываясь водой из фляги, обшитой зеленым сукном, его переполняла не то что благодарность, а даже нежность к этим простым людям в солдатских мундирах, отправленным против воли в гибельную для них и далекую Россию. Поезд тронулся (сейчас Игорю было все равно, в какую сторону ехать), на третьей станции попрощался он с неожиданными своими спасителями, дали они ему хлеба, сказали a rivederci, и он спрыгнул в полынную степь, уже запорошенную снежком.
Сориентировался. Его подбросили к северу. Ну что ж! Не найдя партизан, не сумев установить контакта ни с кем из сведущих и надежных людей, он двинул дальше на север (краем уха слышал, что немцев сокрушительно разгромили под Сталинградом и теперь они отступают по всему югу). Он шел на север, затем, оставив позади Сиваш, повернул на восток с целью при первом же удобном случае перейти линию фронта.
В Донбассе он опять сколотил группу подростков, занимался мелкими диверсиями, на крупные не хватало пороху, да и народ не тот, а потом повел свою армию на восток. Ему верили, его любили, что-то такое он источал – обаяние безалаберности и бесстрашия… Но ребятня у него под началом была все же мелковата. Мало-помалу от нужды и лишений почти вся она разбежалась, один паренек в стычке с немцами погиб, но Игорь все же сумел с тремя-четырьмя прорваться через линию фронта. Было это уже летом сорок третьего года.
Однако он не попал, как мечталось на оккупированной земле, сразу же в действующую армию, в первые ее ряды, нет, ему не нацепили звездочек (оказывается, уже были введены погоны, и весь командный состав прошел через так называемую переаттестацию), не доверили оружия. Пошли бесконечные проверки, беседы, уточнения.
Уже и много лет спустя Игорь не без горькой усмешки вспоминал один из первых вызовов к военному следователю, и сам следователь запомнился с отчетливостью необыкновенной.
Он был рыжий и худой, тот следователь, в глазах время от времени прибойным наплывом вскипала желчность, а иногда ничего, даже как бы умаслены они были. Может, самовоспалял он себя к моменту, а потом опять оплывал грузнел, как подтаявшая свеча. Да и то сказать, разный народ перед ним проходил, уставал человек душевно.
Как же так случилось, – спросил он между прочим, придавая, видно, немалое значение своему вопросу, - как же так случилось, что вы, старший лейтенант, такой молодой, красивый, видный – и ни разу не попались в руки немцам?
Игорь смотрел на него, смотрел и вдруг помимо воли засмеялся. «Да и впрямь, – думал он в горестно-веселом недоумении, – ну что такому, и не в первый уже раз, вдалбливать все с начала до конца? Вот такой лопух, как он, верняком попал бы к ним в лапы, даже если бы старался обойти десятой дорогой».
Следователь обиделся, посчитав его хохот неуместным.
Несерьезно себя ведешь, старший лейтенант. Я тут, между прочим, не для шуточек сижу. Мне важное дело поручено. А тебе смех. Забыл, где находишься?
В общем прошел он госпроверку, но в органах его не восстановили. Игоря ждал еще один удар: он не смог найти место в пещерах, где зарыл свои два ордена и документы. Впопыхах все это делалось, спешили, за ночь нужно было успеть рассыпаться, может быть, прорваться в горы… а на прорыв шли без знаков различия, без наград – единственным свидетельством их личности и убеждений была ненависть к врагу, стремление во что бы то ни стало прорвать смертельные тиски. Таких могли взять в плен разве что в бессознательном состоянии, тяжело раненных, полумертвых.
Но как докажешь все это задним числом, как докажешь, что никогда не был трусом и тем более предателем и ордена свои заслужил честно, в открытом бою? Ведь мог же он вовсе не воевать, хромой парень, мог уехать в Среднюю Азию и жить, пользуясь молодостью, даже в военные годы совсем неплохо. Короче говоря, мог бы где-то и словчить. Но пуще всего на свете он боялся как раз тыла: мысль о том, что за него воевать другим, была непереносима. Он привык драться за себя сам. За себя и за близких своих.
В прежнем звании старшего лейтенанта Игорь был направлен в Севастополь в войска ПВО. По дороге решил заглянуть в Евпаторию – по-прежнему город этот занимал его мысли. С замиранием сердца направился Игорь к знакомому домику, крытому старой плоской черепицей. К домику Левандовских.
Люся была дома. Опять работала в санатории – раненых и выздоравливающих в городе хватало. Занималась все той же лечебной физкультурой, выглядела завидно, хотя и прорезались уже первые морщинки. Да и как им не прорезаться после таких-то лет! Увидев его, страшно обрадовалась – думала, давно погиб… Муж все-таки. Что останется с ней, как прежде, наверное, не рассчитывала, и все же какая из женщин не стала бы надеяться на лучшее? А она еще молода и хороша собой.
Сообщила, что отец умер. Что Сергей сбежал с фрицами. «Никто не успел его пристукнуть?» – спросил он. «Нет, ушел целый и невредимый. Сволочь редкостная, что и говорить». – «Симка, старшая сестра, опозорена теперь. Знала, с кем живет, чего там», – сказал он.
Задушевного разговора не получалось. Не было задушевности.
– Может, помоешься? – уже по-домашнему предложила она, интонацией заботливости и участия к нему, горемычному, снимая натянутость встречи и какую-то неловкую отчужденность отношений.
– С удовольствием, – согласился он. – Где только не спишь в дороге. Везде разруха…
– Этих нет… вшей? А то я белье попарю.
– Спасибо. Этих нет. В тылу-то – откуда?
– Они не только от грязи, - сказала Люся умудренно-рассудительно. – Они от горя, от тоски заводятся.
Согрела ему воду, и ухаживала всячески, и потерла спину грубой, из древесной коры мочалкой, а потом куда-то ушла, пока он вытирался, – верно, поискать белье.
– Кинь мне пока трусы, если найдутся! – крикнул он из кухни.
Черные трусы вспорхнули в светлом проеме двери (в кухне были завешены окна) и мягко шлепнулись на ладонь. Их вкрадчивая шелковистость несколько озадачила Игоря. Таких трусов он никогда не носил. Но знал, что такие были у немцев – из искусственного шелка, чистая тебе синтетика, до которой по тому времени в стране еще не дошли. По крайней мере в таких масштабах, чтобы благами синтетики могла пользоваться армия. А немцы и белье носили из искусственного шелка: известно было, что на нем не держится вошь, и в качестве трофея оно ценилось высоко.
– Что ты мне бросила? – спросил он, чувствуя, как горячеют, наполняются звоном виски.
– Как – что, трусы!
– Какие трусы?
– Обыкновенные. Да что ты там чудишь?
Она говорила из комнаты, Игорь даже не видел ее лица, но голос у нее был мягкий, терпеливый.
- Нет, не обыкновенные, – сказал он, ожесточась. – Немецкие они. Ну-ка, куда ты сунула мое барахло?
Люся вбежала в кухню, спросила, задыхаясь, обвисая на нем:
– Ты что, милый? Ты что? Разве так можно… обижать? Опомнись! Трусы я выменяла на толкучке… для папы. Все при немцах на толчуке доставалось!
Похоже, она правду говорила. Но у Игоря уже не было желания верить ей. Вспомнил он тот вечерний разговор ее с отцом у калитки, когда немцы подходили к Евпатории, вспомнил нежелание эвакуироваться, пока еще была возможность, вспомнил, что своим у них в доме был все эти годы немецкий прихвостень и каратель Сергей, вспомнил себя здесь, чесоточного и дизентерийного… и сказал наконец: достаточно, с меня хватит; пора кончать эту канитель.
Торопливо натянул он свое потное белье, оделся в пропыленное обмундирование… Люся не старалась теперь удержать его, стояла, прислонившись к дверному косяку, и плакала беззвучно, неутешно.
