Генка радушно взмахивал руками, как бы обнимая в воздухе что-то круглое.
– Привет советскому рыбнадзору! Привет и лучшие пожелания капитану этой маленькой ненавистной посудины! Как вас только земля родная держит! Ну, чальтесь, чальтесь, чего уж…
После такого приглашения оставалось лишь развернуться и дать ходу от этих берегов, но вся поза Греченина и его радушие говорили о том, что его слова вряд ли следует понимать в их прямом смысле.
Уловы бригады отнюдь не утешали. В невод, что почти сплошь перекрывал реку, едва ли попадало десяток-полтора рыб – чавычи, нерки, гольца… Зашли одна или две ранние кеты, красивая кунджа в белых кружочках…
Потапов, грызя семечки (он постоянно их грыз с завидной невозмутимостью), высказал предположение:
– Надо вам горючего, видно, подбросить, чтобы лучше ловили.
Греченин засмеялся:
- Скипидарчику, что ли?..
На лову он выделялся шумными замашками, что-то советовал, покрикивал, но, кажется, ни его советов, ни покрикиваний никто не принимал всерьез, как бы зная и понимая, что сейчас он ненастоящий, а настоящий он в каком-то особом своем деле, там, подальше от реки.
– Рыба-ак! – с насмешливым восхищением сказал Потапов, смахнув с губ шелуху. – Ну, Генка, ну, комедиант…
Из рубки подал голос Гаркавый – он так и не сошел на берег, с грустью обозрев издали незавидные уловы.
– Какой он, к чертям, рыбак, зимой с голоду подохнет.
Греченин самодовольно похлопал себя по животу.
– Не могу сказать, что я рыбак, я просто человек всесторонне подготовленный. Для меня все знакомо.
В очередном притонении попалась травмированная жесткими сетями чавыча.
– Это уже в открытом море браконьеры злобствуют, – сокрушенно почесал затылок симпатичный старик – высокий, со строевой выправкой, что выдавало в нем бывалого служаку. В чертах лица его, морщинистого, прямо-таки древесно-мореного от загара, сквозило что-то нездешнее, некая иная закваска, а в жестах – особое, иных времен воспитание. Величали его Никодимом Сергеичем, был он приезжий, из Петропавловска, но не чужой здесь, ухваткой отличался уверенной, местной. По таежной земле ходил как-то легко, с подскоком, и все же утописто, прочно ставя ноги в ичигах, поставит – так не оторвешь.
Шумейко, чуть спрыгнув на берег, сразу внутренне потянулся к этим двум, к молодому и старому, к Генке Греченину и Никодиму Сергеичу, еще не зная толком, что они за люди. Шумейко привык доверять первому впечатлению, подсознательному выбору.
– В море, конечно, всяко, – согласился Греченин. – Хоть и конвенции на сей счет подписаны. Но и наш брат, который индивидуалист, спуску здешней рыбе не даст. Сколько на нее разного орудия промысла попридумано, причем ужасно хищного, взять хотя бы марик…
Шумейко часто прихватывал ребятню с этими маринами. Зловредная штучка марик – шест с крючком на пружинке. Приметил в воде рыбу, замахнулся шестом – и марик вгрызается в нее, схватывает как бы челюстью. Лосось – рыба мясистая, схватить есть за что… Впрочем, в чистой воде проток лосося можно бить в упор любой палкой с зубьями, даже вилами, – он тут беззащитен, мелко, слабнет он, да и деваться ему некуда.
Как бы читая его мысли, продолжал свое вслух и Греченин:
- А что наша пацанва сейчас творит, наша надежда? Мы этому потворствуем, между прочим. По себе знаю: зайдет, бывало, в ноябре – декабре в протоку сто кижучей – все это стадо мы аккуратно подсчитаем и давай бить острогами. Били и ночью, при луне, ночью рыба спокойней, ну и шуруем вовсю. Перебьем девяносто девять – одного кижуча никак не отыщем, куда он запропастился. Что ж, уйдем, дадим воде отстояться, станет она светлой как слеза, – вот тогда и возвратимся, чтобы добить бедолагу. Ночью ему куда деваться – думает, его не видно: промажешь острогой – ну и вильнет хвостом немного в сторону. Опять остановился, опять, значит, бей… А днем он поживее. Да-а, теперь острогами не бьют, больше мариками, якорьками. Техника промысла развивается.
Гаркавый опять отозвался из катера:
– Да потому, что и в протоки она не заходит, нет той массы. На подходах рвут ее на части, а в глубокой воде сподручней мариком.
– Что ж, и никакой на вас управы тогда не было? – спросил старший инспектор.
Греченин пожал плечами.
– Рыбы тогда шло невпроворот, в войну то есть. Сквозь пальцы на нас смотрели, пацаны ведь… Хотя застал меня однажды инспектор рыбнадзора с этой самой острогой, дело зимой было. Я прыг в воду, кричу: утону! Ну и не стал он со мной связываться, только пожаловался моему отцу.
Тем временем на песке запылал костер, готовился обед, рыбаки пошли в палатку за припасами.
От чая инспектора не отказались, но ведь только так говорится – чай. Наелись плотненько, тем более что и своего припаса в общий котел добавили.
– Ну вот и спасибо за чай, теперь до ужина можно терпеть наравне с голодным, – пошутил Потапов; он вообще слыл шутником; и, как видно, уважали его и, уж во всяком случае, не опасались, даже наган под пиджаком не производил впечатления.
– Куда, Прокопыч, путь держите, если не секрет? – спросил Никодим Сергеич, сгоняя с непокрытой головы комаров.
– Какой секрет? Вверх двигаем, вот к эвенам на балаганчик заглянем, как у них там, выполняется план по вылову или нет.
Генка предупредительно качнул толстым пальцем и даже повертел им, как буравчиком, в воздухе.
– Темное место этот балаганчик, особливо же чуть подальше. Владение такое: ни вы туда, потому что вроде как уже край вашего района, ни с другого района туда не заглядывают. Бесхозное владение.
Шумейко уже что-то слышал о браконьерах, устроивших себе логово в тех краях, хотя никто и не видел, где оно расположено. Говорили только, что встречали на реке незнакомых и не сельской повадки мужчин, да и Васька Шалимов в той компании был замечен. В поселке Шумейко встречал Ваську не раз, по соседству, через ряд, в кино сидели, но побеседовать не нашлось резона; вот поймать бы его, как говорится, с поличным….
В тополях чисто вспрянули дымы коптилен – как бы жертвенники некие курились, и сквозь дощатые балаганчики сквозили, веяли над рекой закусочные запахи с горчинкой, с копотью такой…
Брехала собака эвенов, чахлое дитя тундры и сопок, знаменитая тем, что прятала на ночь в песок кружки, миски, а то, вылизав предварительно, разбрасывала вокруг – не теряя, впрочем, из поля зрения…
На балаганчике выпивали знакомые ребята из поселка, хотя до дому отсюда было совсем не рукой подать, да и на лесоповал, где они работали…
– Сунут эвену пол-литра, – сказал, нахмурясь, Потапов, - так он за пол-литра им всю рыбу с коптильни отдаст. Ишь, раздухарились – им и рыбнадзор не помеха!
Семья эвенов обедала поодаль – хлебали уху из общей миски отец, мать и сын, заядлый удильщик, гроза гольца и микижи. Завидев представителей рыбнадзора, потеснились радушно, предложили отведать ушицы. Шумейко смутился и нерешительно сказал:
– Да нет, спасибо, в другой раз. Мы тут недавно подзакусили плотненько.
Тем временем Потапов обошел юкольник, или, как его чаще называли, балаганчик и обнаружил в кустарнике хилую пристроечку, откуда тоже валил дым; то коптили свою рыбу пришлые ребята… В поселке особенно не покоптишь, дым выдаст, а здесь нужно еще высмотреть в кустах… дыма на балаганчике хватает.
– Вот что, парни, – сказал Потапов, морщась от нежелания проявлять власть, приводить в действие тяжелую машину закона, – вы эту рыбу сымите с вешал, а остального я не знаю.
Вмешался Шумейко и, пожалуй, впервые сказал круто наперекор:
– Да нет, зачем рыбу оставлять? Рыбу мы заберем, сделаем все честь по чести.
Парни, надо отдать им должное, на рожон не полезли, хоть и водку только что пили и вид имели красный, возбужденный. Один, правда, сказал с досадой:
– Тоже поймали хищников! Хищники – они вон, в протоке, берлогу себе устроили. Поди, из самого Петропавловска прилетели, да и не безоружные, – вот то хищники!
Шумейко живо к нему повернулся.
