Он торопится в уборную.
– Ну, ну, спеши, – смеюсь я. – Только смотри там там не забывай следить за манометром.
Нынешним утром мы столкнулись с трагедией. Час спустя ведем дурацкие разговоры и без стеснения смеемся. Жизнь!
Я видел пострадавших. Видел бледное лицо Ольги Семеновны с почти остановившимися глазами, вперенными в одну точку.
– Какой ужас! – вдруг произносит она, закрывая лицо тонкими дрожащими пальцами.
– Главное – ты жива, – успокаивает ее Персиков.- Не волнуйся. Тебе еще повезло. Ну, небольшая депрессия. Шок… Это пройдет, Оля. Ты еще будешь ходить в горах. И мы еще траверснем с тобой через весь Домбай с ходу!
Из-под пальцев у нее – белых и как бы даже с зеленцой – просачиваются слезинки. Она кивает, и я не могу понять, собирается ли она покорять вершины в будущем или горы для нее уже закрыты навсегда. Так человек, однажды тонувший, боится воды. Впрочем, это скорее исключение. Я, например, трижды тонул, но все же научился плавать без посторонней помощи. Хотя вспоминать об этом в подробностях я не люблю: приятного мало.
Словом, и на этот раз горы не довели до конца своего злого умысла. Больше других пострадал Беспалов: когда его начало мотать и душить в лавине, он не смог освободиться от ледоруба и напоролся на его клювик. Пройдя между ребрами, клювик задел легкое. Беспалова увезли в Теберду в больницу.
Мне запомнился взгляд Кати Самедовой, когда она смотрела на пострадавших. В глазах ее были растерянность и упрямство. Ее не напугало то, что произошло с опытными альпинистами. Я не знаю, есть ли у нее намерение единоборствовать с горами до последнего шанса. Но мне почему-то кажется, что есть, должно быть, судя по выражению ее слегка растерянных глаз.
За территорией лагеря, на «нейтральной» земле, под сенью черных и строгих, как монашенки, елей торговые предприниматели возводят ажурное сооружение – крытый павильон. Вместо обычных стекол уже блестят цветные витражи. Черт возьми, там будут жарить шашлыки и продавать пиво!
Пить нам нельзя, даже пиво вредно, оно переполняет желудок, гоняет вхолостую сердце, клонит ко сну… Торговцам до этого мало дела -- в Домбайской поляне не только альпинисты, здесь и туристские базы и дома отдыха. Альпинист сам должен следить за своей спортивной формой.
Пока шашлычная не функционирует, в Домбай приезжает автолавка, в которой торгует «черкешенка младая» и злая. Посмотреть на такую – и то не пожалеешь денег. Нет-нет да и тянут ноги к автолавке. Виноват, конечно, и здешний целебный воздух: вдвое повышает аппетит. Берем консервы. И печенье к чаю. И лежалые фрукты. И одеколон для бритья.
Ухо, горло, нос прозевал приезд автолавки. Жаль. Ему остается приналечь на остатки тройного одеколона – не в качестве наружного, к сожалению. По старой шахтерской привычке он эту отраву принимает внутрь. И не один, а нашел уже себе дружков. Что ж, можно поставить окончательный диагноз: Петру не видать Джомолунгмы. Рожденный ползать летать не может.
Мне отвратительно видеть его кадык, он ходит под пупыристой кожей, как поршень. Я хочу уйти, но Петр уже заметил мой одеколон. Именно тройной. Именно то, что нужно. Разные там шипры, магнолии – не то, не то…
Он просит у меня этот жалкий флакончик.
– Взаимообразно. Я тебе отдам, вот только приедет лавка, – обещает он. – Эх! Не унываем, что просим, а унываем, что мало подают!
Петр подмигивает своим коллегам – их несколько здесь, шахтеров.
– Не дам, – говорю я.
– Тебе что, жалко?
– Да как тебе сказать? Мне тебя, непутевого, жалко.
– Ну, ну! – оскорбляется он. – Нас на конвульсию не возьмешь. Мы и не то пили. У нас знаешь как, у шахтеров…
Пожимаю плечами: надо полагать, по-разному бывает и у шахтеров. Не все же такие.
– Ладно. Жаль вот, что карты не захватил с собой, - Он валится в расстройстве чувств на кровать, – Поспать – оно тоже не вредно. Вот таким манером: сперва на бока, а потом на спинку.
Я ухожу к девушкам. Им привилегия: они живут не в палатках, а в коттеджах. В комнате по четыре койки.
Как всегда, девчата заняты прихорашиванием: Янина зашивает дыру на панамке, Венера массирует лицо, белое от крема, а Катя – Катя только что пришла из душевой.
Волосы у нее жесткие, после мытья топорщатся еще больше, и, чтобы лучше лежали, она приглаживает их подслащенной водой.
Смотрю на эту процедуру с недоверием. Мне кажется, что волосы теперь будут липкие, но не решаюсь что-либо советовать.
Послушайте, люди, – говорит Венера, наконец-то основательно зашпаклевав поры кремом, – мне сказали, что у нас будет командиром отделения Алим.
– Какой Алим? – интересуется Янина, будто ей не все равно.
А тот мастер спорта из Кабарды, он недавно приехал. Я не помню его фамилии. Он такой щебетун – рог большой, зубы большие, а вообще почему-то симпатичный. Тонкий, как джигит…
Мы не знаем, как отнестись к этой новости. Я еще не видел Алима. Не будет ли он таким, как Беспалов, – заносчивым и беспардонным?
– Этот мозгодер Додонов не давал нам отпуска, – возмущается Сасикян. – а тут такие горы… такая красота… Послушайте, люди, а ведь я очень хорошо перенесла перевальный поход! Мне теперь не страшен серый волк!
Венера похожа на гриб с толстой ножкой. Она откровенно склонна к полноте. Но в ее двадцать лет это пока достоинство, а не проклятье всей жизни. Горы относятся к плотным благосклонно Они уважают материальность фактуры.
Киму эта девушка несимпатична.
– У нее всегда интегральное выражение лица, – говорит он. – И на всех парней смотрит с этаким перебором. Впрочем, – добавляет он, – кто-нибудь, глядишь, влюбится. Мужчина – это аргумент, а женщина – функция. Ведь бывает, что иногда и аргумент зависит от функции.
Для физика-атомщика он выражается, пожалуй, несколько пошловато. Но мне не надоедает его безобидная трепотня. Я иду своей дорогой.
– Ты это куда? – спрашивает он.
– К бассейну. Полежу, потом поныряю.
Ким ежится.
– Холодно. Разве туда попозже?
Но я знаю, что к бассейну придет Катя. Она закаляет организм: после теплого душа полезет в ледяной бассейн.
И вот я лежу на лавочке рядом с квадратом пронзительно-зеленой ледниковой воды, которой предстоит еще согреться в этой клетке: ее только что налили. В темные очки облако, некстати закрывшее солнце, кажется перламутровослоистым: чуть сиреневым, чуть бирюзовым, оранжево-теплым и пышно-белым, как пух гаги…
Я долго смотрю на облако, пока из него, как желток из скорлупы, не вываливается солнце. Я даже не замечаю, когда на скамейку подсаживается Катя. Потом вздрагиваю: неожиданное прикосновение Катиного тела как ожог. Может, завтра будут волдыри. Я хочу, чтобы они были.
– О чем задумалась? – спрашиваю я.
– Не скажу.
Ну что ж, не говори, дело твое.
Вдруг я спрашиваю вполне серьезно, и мне хочется, чтобы Катя ответила тоже серьезно:
– Что тебе нравится в альпинизме?
Она пожимает плечами. Смех ее, как всегда, неожидан, но еще неожиданнее ответ:
– Мне нравится, что я такая маленькая, а горы такие большие.
Что ж, тем дерзновенней предъявленный ею всем этим вершинам счет, гем серьезнее вызов…
Я люблю ее, слышите вы, люди?!.
Мне кажется, что она еще произносит какие-то слова, что она улыбается чему-то, робко расцветающему в ее сердце, но она не улыбается, ее лицо освещено лишь намеком па улыбку, и губы слегка обезображены гримасой.
Вода такая, что перехватывает дыхание. И в ворохе брызг, неистово взбалтываемых руками, Катя походит на уголек, источающий сердитое шипение.
После купания хочется бегать и кувыркаться.
– Пойдем туда, за лагерь, – предлагает Катя, – там сегодня наши в футбол играют.
– Пойдем. – Я не очень активный болельщик, но футбол в альплагере – это своеобычно, это стоит посмотреть.
Поле, с которого убраны все камни (ими указаны только границы стадиона), тем не менее кочковато, неровно. По соседству – летний кош пастухов-черкесов: они пасут где-то поблизости коров и овечек. Высушенно-темные, иконописные черкешенки с истовостью подвижниц, не подверженных страстям, смотрят игру.
