— Ложись!!! — крикнул снова наш предводитель. В небе появилось сразу несколько истребителей, и наших и немецких.

— Трое на трое! Им не до нас. — Димка зарядил новую бобышку.

Не успел Димка вынуть кассету из мешка, как один из самолетов, неизвестно чей, взорвался в воздухе. Падающие обломки и столбы воды нам все же удалось снять.

— Дымит! Горит «мессер»! Снимай, снимай скорей! — заорал мой друг, нацеливаясь на самолет. Я начал снимать в тот момент, когда его камера умолкла, а немецкий летчик у самой воды выровнял машину и стал сажать ее у берега на воду.

«Мессер», подняв каскады брызг, остановился у берега, недалеко от рыбачьей стоянки. Пилот выскочил на фюзеляж, но тут же его самолет скрылся под водой. Немец поплыл к берегу и вдруг исчез.

Мы как одержимые выхватили весла у рыбаков и стали грести что есть силы к берегу. Нас беспокоила только одна мысль: куда делся летчик? Удрать ему некуда, спрятаться трудно. На берегу осталось несколько старых рыбаков.

— Не перестреляет он ваших там? — спросил я Иохима Назаровича.

— Кишка тонка! Как бы наши не перестарались! Живьем его, подлеца, надо брать! Эх, меня там нет! На крючок бы я его там.

Когда наша лодка подошла к берегу, мы увидели в прозрачной воде «мессершмитт». Возле него на дне лежали шлем, перчатки с крагами и ракетный пистолет. На берегу никого не было. На горе стоял Петро и кричал нам что есть мочи:

— Бачили, як вин тикал?

— Что? Убежал, да?

— Та ни!

Мы ничего не могли понять. Петро хохотал.

Наконец он рассказал нам. Когда пилот подплыл к берегу, на него тут же насели старики и, чтобы он не удрал, спустили с него комбинезон до самых колен. Немец оказался спутанным. Тогда ему связали руки и, освободив ноги, тихонько подталкивая в спину, погнали в гору. А там гостя ждали наши разведчики.

Мы сняли сверху лежащий на дне «мессер».

— Давай поможем рыбакам вытянуть его на берег. Только как? — предложил Димка.

— А что, если нам донырнуть до него? Кажется, совсем неглубоко. Нырнем, а? — предложил я Димке.

— Это для нас, брат, пара пустяков. — Димка принялся снимать китель. Рыбаки принесли длинный трос с кошкой на конце и стояли в раздумье.

— Давайте конец, я нырну и закреплю его там, а вам останется вытянуть его на берег, — сказал им Димка.

— На вот, держи и сигай! — напутствовал Иохим Назарович.

Наши попытки прицепить трос к «мессеру» ни к чему не привели. Расстояние под водой оказалось на много больше, чем выдерживали наши легкие. Я совсем близко видел перед глазами паучью свастику, но не хватило воздуха, и я выскочил из воды как ошпаренный.

— Эх вы, нырки! Нырнем, нырнем! А кишка тонка! — сказал один из рыбаков, и старики отчалили на свою стоянку за скалой.

Наверху снова показался Петро и замахал нам рукой. Там нас ждал офицер. Он просил допросить пленного летчика.

Вскоре мы въехали в разрушенный поселок. Здесь стояла на отдыхе резервная часть. Вдали шумела небольшая, но плотная толпа женщин. Мы подъехали, встали в «газике» на сиденья и увидели в центре мокрого пилота и двух конвоирующих его солдат, они пытались отбить немца от наседавших женщин. Он стоял бледный, рыжий, глаза его растерянно блуждали.

Мы увезли пленного в штаб. Он оказался сыном известного немецкого художника Тамма.

Когда после допроса Петро мчал нас в Севастополь, Димка, протирая запотевшие очки, говорил:

— Никак не пойму… Один художник пишет море на радость людям, а у другого сыночек расстреливает это море и этих людей… И чего им здесь надо?.. Представь себе, что мы поперлись с тобой куда-то на Рейн… Ей-богу, надо быть сумасшедшим…

В мае, после того как наши войска оставили Керченский полуостров, враг стал стягивать к Севастополю войска со всего Крыма. К городу подтянули сверхмощную артиллерию. У немцев была батарея шестисотпятнадцатимиллиметровых мортир и огромная восьмисотмиллиметровая пушка «Дора».

С 20 мая немцы усилили артобстрел города. Позднее Манштейн писал: «Во второй мировой войне немцы никогда не достигали такого массированного применения артиллерии, особенно тяжелой, как в наступлении на Севастополь».

Севастополь эвакуировал мирных жителей.

Теплоход «Абхазия» стоял как бы прислонившись на минутку к пирсу. На причале в Южной бухте собралась огромная толпа, никто не хотел покидать родного города.

Люди сопротивлялись. Их вели силой. Толпа плакала, причитала на сотни голосов:

— Лучше умереть здесь!..

— Не поеду, не поеду!..

Надо успеть отойти до очередного налета авиации, а люди, как назло, идут медленно, еле отрывая ноги от земли.

— Нельзя, нельзя оставаться, мамо! — уговаривали матросы. — Убьют ведь…

— Мои два сына, вот такие же, как вы, полегли здесь, а я уеду! Куда? Зачем? Детки вы мои, оставьте меня, родненькие! Я хочу умереть здесь… Дети мои…

Здесь, перед страшным ликом смерти, все стали роднее и ближе. Мать погибших сыновей — она чувствовала себя матерью этих, оставшихся в живых…

Немцы все ближе и яростней наседали на Севастополь. От города остались руины. Редкие уцелевшие домики выглядели странными островками.

Однажды меня вызвали в Военный Совет Черноморского флота.

— Вашей киногруппе надо перебазироваться в Туапсе, — сказал контр-адмирал.

— А как же Севастополь останется без оператора?

— Приказы командования не обсуждаются! Положение очень серьезное, и мы не сможем в дальнейшем вам всем гарантировать переброску на Большую землю. Сколько вас?

— Два оператора, два ассистента. Разрешите, товарищ контр-адмирал, хоть одному оператору остаться в Севастополе.

Немного подумав, контр-адмирал согласился.

— Только предупреждаю еще раз, что никаких гарантий на возвращение не даю. Решите сами, кто из вас останется, и доложите мне рапортом сегодня же. До свидания! Желаю успеха. Будьте осторожны и не лезьте на рожон.

Мы устроили небольшое совещание. Нас было трое. Левинсон и Короткевич недавно ушли на Большую землю со снятым материалом.

Мы долго спорили. Ребята придерживались мнения, что если уходить, то всем, или всем оставаться. Но приказ командования мы не могли нарушить. В конце концов было решено, что остаюсь я.

Так проводил я своих друзей в дальний и опасный путь.

На другой день под вечер я отправился навестить своих знакомых в Косой переулок. На месте маленького домика зияла огромная воронка. Успели или не успели они спрятаться в убежище?

Сколько я просидел наедине со своими мыслями, не знаю. Меня окружала влажная жирная темень. Наконец, поборов нахлынувшую тоску, я пошел, сокращая расстояние, не как всегда, по Большой Морской и Нахимовскому, расчищенным от завалов, а свернул по вытоптанной среди битого ракушечника тропинке и стал подниматься в гору. Этот путь я изучил и мог пройти с завязанными глазами прямо до гостиницы.

Ракеты на короткий миг выхватывали из чернильного мрака фантастические, застывшие скелеты домов и обгорелых акаций.

Подул теплый ветерок. Зашелестели листья где-то наверху, среди груды развалин… И вдруг полилась музыка. Что это?

Видно, ожил где-то в руинах уснувший динамик?

Меня не удивила музыка в темном разбитом городе. Меня поразил ее необычный характер. Я почувствовал в ритме этой музыки шаги, четкие, упрямые, тяжелые.

Что это? Может быть, это немцы победно входят в поверженный город?..

Да, это только фашисты могут так шагать.

Передо мной возникла мрачная картина покоренной врагом Родины. Музыка растворялась в мерцающем свете ракет, а черные протянутые к небу руки руин, казалось, взывали о помощи.

Такого я никогда раньше не слышал.

Может быть, появилось на свет великое произведение искусства, потрясающее душу, проникающее в самое сердце. Его мелодия тонким звуком трубы нарисовала в ночи резкий силуэт войны.