В Нижнем был устроен традиционный прощальный обед, и местная аристократия была шокирована его «всесословностью». Отбывающий в Москву правитель края пригласил на прием восемь бывших крепостных — волостных старшин и крестьян.

Автор уже приводимой нами статьи в «Московских ведомостях» так оценивал это событие: «Обед этот первый в. Нижегородской губернии, да едва ли не в целой России. В первый раз еще, только на этом обеде, крестьянин, после своего двухвекового рабства, был принят de facto в среде прочих сословий, как брат, как равный… крестьянин в первый раз видел и чувствовал, что нет больше ни рабов, ни господ, но есть люди»[101].

Однако остановим восторженные возгласы газетного обозревателя: ведь общественный и государственный деятель, боровшийся за «людей», старик Муравьев выталкивался из губернии…

30 января 1863 года Матвей Иванович Муравьев-Апостол, дальний родственник Александра Муравьева, 30 лет отбывавший ссылку в Сибири, пишет Н. М. Щепкину: «Времена настали такие, что мы, людишки опальные, имеем прямой обязанностью соблюдать большую осторожность в наших сношениях с другими. Когда Александр Николаевич (Муравьев. — Н. Р.) возвратился из Петербурга, я был в Москве, имел большое желание его видеть, но когда пришло на мысль, что мое посещение могло навлечь, какие-нибудь подозрения, я тогда отказался от удовольствия пожать его руку»[102].

Подобным образом складывались обстоятельства. Так заканчивался жизненный путь первого декабриста.

Александр Николаевич Муравьев умер в конце 1863 года в Москве, похоронен он на кладбище московского Новодевичьего монастыря. Его архив сохранили близкие, а память о нем — все, кто его видел, знавал, с ним беседовал. В. Г. Короленко, поселившемуся в Нижнем Новгороде в 80-х годах прошлого века, много и многое рассказывали и читали о старом мечтателе и заговорщике. Умерший более 20 лет назад, он еще беспокоил, бередил, удивлял, тревожил. И, отвечая на вопрос о причинах муравьевской легенды, Короленко писал: «В его лице, в тревожное время, перед испуганными взглядами явился настоящий представитель того духа (курсив мой. — Н. Р.), который с самого начала столетия призывал, предчувствовал, втайне творил (курсив мой. — Н. Р.) реформу и, наконец, накликал ее. Старый крамольник, мечтавший „о вольности“ еще в „Союзе благоденствия“ в молодые годы, пронес эту мечту через крепостные казематы, через ссылку, через иркутское городничество, через тобольские и вятские губернские правления и, наконец, на склоне дней стал опять лицом к лицу с этой „преступной“ мечтой своей юности»[103].

18 марта 1826 года в следственную комиссию по делу декабристов поступило заявление Гавриила Степановича Батенькова: «Тайное общество наше отнюдь не было крамольным, но политическим. Оно, выключая разве немногих, состояло из людей, коими Россия всегда будет гордиться. Ежели только возможно, я имею полное право разделять с членами его все, не выключая ничего… Цель покушения не была ничтожна, ибо она клонилась к тому, чтоб, ежели не оспаривать, то, по крайней мере, привести в борение права народа и права самодержавия; ежели не иметь успеха, то, по крайней мере, оставить историческое воспоминание. Никто из членов не имел своекорыстных видов. Покушение 14 декабря не мятеж… но первый в России опыт революции политической, опыт почтенный в бытописаниях и в глазах других просвещенных народов. Чем менее была горсть людей, его предпринявших, тем славнее для них, ибо, хотя по несоразмерности сил и по недостатку лиц, готовых для подобных дел, глас свободы раздавался не долее нескольких часов, но и то приятно, что он раздавался»[104].

Друзья Батенькова называли это заявление причиной его беспрецедентной участи — 20 лет 1 месяц 18 дней автор вышеприведенных строк, единственный из 579 привлеченных по делу, был заперт в одиночном каземате. 15 месяцев он находился на Аландских островах и около 19 лег в Алексеевской равелине Петропавловской крепости.

Те же друзья, а именно небезызвестное семейство московских славянофилов Елагиных-Киреевских, утверждали, что подследственный, раздраженный упорным характером допросов, в порыве отчаяния преднамеренно оговорил себя, бросил вызов царю и комиссии, хотя, практическое участие его в тайной революционной организации было призрачным и условным.

После смерти Батенькова Николай Алексеевич Елагин — крестный сын декабриста — передал издателю «Русского архива» П. И. Бартеневу несколько рукописей. К ним было приложено его сопроводительное письмо. И хотя Батенькову посвящены десятки самых различных работ — от очерков до монографий, никто доселе не удосужился заняться этим любопытным воспоминанием — письмом о жителе Алексеевского равелина. А между тем перипетии его необыкновенной судьбы были предметом гипотез, диаметрально противоположных выводов, исторических легенд.

Одни писатели утверждали, что Батеньков оказался жертвой сговора Николая I и члена государственного совета вельможи? М. М. Сперанского. Что последний, через Батенькова сносившийся с членами Тайного союза и собиравшийся занять руководящее место в новом революционном правительстве, после разгрома декабристов с ужасом отшатнулся от былых единомышленников. Желая обелить себя в глазах самодержца и принужденный определять меру наказания бунтовщикам как член Верховного уголовного суда, Сперанский пытался выглядеть «святее римского папы», то есть более ярым защитником престола, нежели сам Николай I. Он-то, Сперанский, и занес своего еще недавно ближайшего помощника, доверенного и друга в число подлежащих смертной казни. А Николай «смилостивился» и запер Батенькова в Алексеевский равелин, «забыв» будто бы на 20 лет о секретном арестанте.

Другие биографы декабриста искали причины изощренно-жестокого наказания в мере самой вины. Они додумывали практическое значение Батенькова в делах Северного общества, додумывали там, где ничего нельзя было доказать. Приписывали Батенькову вступление в Тайный союз за 6 лет до восстания, вопреки показаниям на следствии и его личным письмам. Преувеличивали его значение в подготовке восстания, случайно оброненное слово превращали в фетиш и вокруг нескольких вольных, высказанных в запальчивости фраз воздвигали концепцию.

Если первым исследователям импонировала тайна отношений: Батеньков — Сперанский — Николай, если вторым виделась крайняя революционность в политических убеждениях, действиях и словах декабриста, то были еще третьи — негативисты. Они склонялись к мнению, что причина двадцатилетнего одиночного заточения крылась в психической ненормальности Батенькова.

Памятуя об иронии истории, выдвигали и четвертую версию: Гавриил Степанович Батеньков — жертва игры случая, своеобразный «подпоручик Киже». Впрочем, чем загадочней судьба, тем больше она рождает самых неожиданных предположений. И если исследователи, имея в распоряжении совокупность документов, исходящих от разных адресатов, путались в догадках, то не мог ответить со всей определенностью на вопрос об истинных причинах заточения и сам герой.

И вот первый и неизвестный источник, исходящий от близкого к Батенькову человека, — воспоминания Н. А. Елагина. Они находятся в Отделе рукописей Библиотеки имени В. И. Ленина. Там хранится весь семейный елагинский архив — 15 тысяч листов и среди них 224 письма узника Петропавловки…

Рукопись надорвана и помята, два полулиста исписаны с обеих сторон, поправки, вставки, вычеркивания, торопливый, малоразборчивый почерк — так внешне выглядит автограф Н. А. Елагина, черновик сопроводительного письма к Бартеневу: «До конца жизни в своих самых искренних беседах Г. С. отрицал свое участие в заговоре — он рассказывал откровенно это перед людьми другого уже поколения, которое его участия не поставило бы ему в вину… Вот слова, не раз им повторенные: „Декабристом я не был. Не знал, что есть заговор, ни кто в нем участвует, ни что предполагается сделать. 14 декабря я не был на площади… Имена моих товарищей я узнал, когда мне произносили приговор. Я — Декабрист по судьбе и решению суда — отрицаться от них я не хочу, я разделил с ними самое тяжелое <…> (далее зачеркнуто. — Н. Р.). Я не знал, не делил их надежд и планов, но с ними разделил самое тяжелое, их позднейшую судьбу. Пусть и останусь Декабристом в глазах позднейшего поколения…“