— Понимаем, господин прапорщик, — холодно ответил Пулпан, — но, как человек образованный, вы должны иметь представление о будущем строе на родине. Думаете, достаточно заменить черно-желтые флаги красно-белыми? Bezirkshauptmann'а назвать окружным начальником, а жандармов — полицейскими? А что же мы, люди физического труда? Нам, значит, по-прежнему гнуть спину на фабриках да на помещичьих полях?

— Не агитируйте меня, я уже сказал, что агитация на нас не действует, — парировал Конядра.

— Правильно! — вскричал Кавка, гневно подняв свою круглую голову. — Агитацию свою, господа большевики, оставьте при себе! Я возвращаюсь в Легию, и точка!

Поодаль в кучке товарищей стоял высокий легионер с сержантскими нашивками. Скрестив на груди руки, он светлыми глазами сверлил Пулпана. Когда Кавка кончил, высокий легионер воскликнул с той же резкостью:

— Короче говоря, можете спрятать в карман ваши песенки, господа агитаторы! Нам трудно дышать среди вас. Я тоже возвращаюсь в Легию, потому что другого места мне нет.

— Вот таким ты мне нравишься, брат Ланкаш! — вскричал Кавка. — Дай я тебя обниму!

Ян Шама, до сих пор молчавший, поднялся, медленно отряхивая брюки. Из-под фуражки, сбитой на затылок, словно языки пламени, вырывались огненные волосы. Резко выпрямившись, он гневно заговорил:

— Кличка твоя по перышкам, Кавка,[5] да все равно постарайся понять, не нужна нам твоя легионерская честь. Тут тебе не митинг! Какой нам от него прок? Вас девяносто, а нас трое. — Шама сердито откашлялся и раздраженно продолжал: — Проводить среди вас голосование или опрос — больно нужно! Мы пришли к вам потолковать, как соседи, как чехи к чехам, ясно? А вы, брат прапорщик, неужто и впрямь думаете, что мы не отличим жеребца от упрямого мула? Вчера подходил я к одному легионерскому эшелону, завел разговор с вашими братьями. Тут один, рыжий, как я, на меня набросился: мол, волк ты, большевик, в степи живешь, что же ты нам голову морочишь, чтоб мы с тобой пошли? Ну, я его такими словами отбрил, какие в записную книжку не запишешь. Он было захохотал, а я говорю: пусть я волк, да не ручная овчарка. Волк пьет, как пан, глотками, а пес даже молоко лакает языком, тем самым, которым лижет руку всем подряд. Пожил бы ты, Кавка, подольше в России, и ты бы это знал. А тот рыжий был человек в собачьей шкуре.

Это воспоминание привело Шаму в веселое настроение. Раскинув руки, он язвительно засмеялся.

— Здорово я осадил этого дворняжку! — продолжал он. — Но к вам это не относится, вас я не считаю ручными собаками, вы это доказали под Челябинском. Потому-то мы к вам и ходим. Тянет нас к вам, будто мы из одной деревни. Или мы вам не по душе? — Шама огляделся по сторонам. У легионеров глаза как острия ножей. Шама переступил с ноги на ногу и возмущенно произнес: — Ладно, навязываться не будем. Можем и не ходить. Забьемся по своим теплушкам, и будьте здоровы — только смотрите, как бы сердца ваши не заросли жиром. А захотите для развлечения послушать, что заставило большевиков в прошлом году штурмом взять царский дворец в Петрограде, позовите нас. Товарищ Пулпан был там, и вы услышите рассказ очевидца, правдивый и точный, как дважды два — четыре. Он же расскажет вам и о героизме большевиков под Нарвой, когда дрались они против вооруженных до зубов вильгельмовских солдат, он и в этом участвовал со своей винтовкой. Вот это чех в революционной России. Это я и называю патриотизмом, а не то, что творили ваши в Пензе.

Шама надвинул фуражку на лоб и сунул руки в карманы тесных брюк. Затем, бросив негодующий взгляд на сапоги прапорщика, на его угрюмое молодое лицо, он, раскачиваясь, пошел прочь.

У Карела Петника сияли глаза. «Ладно вышло, Ян», — улыбался он в душе и, довольный своим воспитанником, двинулся за ним.

Ян Пулпан остался. Вспышка Яна Шамы разрядила и его настроение, но он не мог оставить легионеров под впечатлением этого справедливого гнева.

— Да что он хотел сказать, этот рыжий? — вскричал Качер. — Плел с пятого на десятое, леший его пойми!

Конядра все еще стоял выпрямившись, как перед строем, его сжатые губы заметно дрожали. Пулпан пристально посмотрел на него.

— Не сердитесь на Яна Шаму, у каждого свои недостатки, — сказал он. В этот миг он заметил, что Кулда говорит Качеру что-то резкое, и решил смягчить впечатление от слов Качера.

— Как вы думаете, братья, Шама попал к нам? — сказал Пулпан. — Он пришел к выводу, что его место только здесь. А убедило его то, что он видел на Украине. Он уже был в команде военнопленных, которую отправляли в Австрию, и уже радовался, как мы все, что скоро будет дома. А вот же — остался здесь. И потому не может он понять, что другой чех может действовать иначе, чем он, деревенский плотник. Ему двадцать один год, он еще ищет себя. Может, многое из того, что он здесь говорил, он говорил самому себе. Такой уж он.

— Я тоже так его понял, — сказал Конядра, — меня его горячность не задела. А насчет волка и собаки у него даже удачно вышло. Видно, наткнулся на националиста, в Легии их сколько угодно. Ну, на сегодня хватит, брат Пулпан, а завтра приходите опять. Хочу узнать, как вы попали в ту кутерьму в Петрограде. Кое-что я знаю, но чтобы там были и чехи?..

Ночью на станцию Тамбов прибыл поезд с легионерами. Поручик Норберт Книжек вызвал красноармейца Головачева и через него передал комиссару второго чехословацкого полка, что нужно продержать людей Конядры в вагонах, пока легионерский состав не отправится дальше. Комиссар Кнышев наморщил лоб, провел ладонью по подбородку, белокурые его усы взъерошились. Заныл страшный шрам на левой щеке, совсем еще свежий. Подумав, Кнышев недовольно проворчал:

— Зачем это? Разве мы не обещали чехам свободу? Головачев, позовите товарища Пулпана и приходите вместе с ним. Мы поступим иначе.

Мальчишеское лицо Головачева зарумянилось.

— Поступим по-большевистски, — продолжал Кнышев. — И нельзя терять ни минуты. Давай кругом и жми!

Ян Пулпан явился скоро, и комиссар рассказал ему, что произошло.

— Не послушаемся Книжека, — сказал комиссар. — А людей Конядры задержим так, чтобы не унизить их. Ведь мы сказали, что не считаем их своими пленными. Возьмите Петника с Шамой и Головачева и организуйте митинг с идейным, честным разговором, да у вас ведь есть опыт, товарищ. Вспомните, как вы это делали с колеблющимися перед походом на Псков и Нарву.

У комиссара сияли глаза, его радовало, что спокойный взгляд Пулпана тверд и ничего не таит. Кнышев крепко пожал ему руку.

— Будьте здоровы, товарищ!

Возле вагона Конядры люди, собравшись кучками, взволнованно обменивались мнениями. Они уже знали, что на первом пути стоит легионерский эшелон, перешагни через десяток-другой рельсов, прошмыгни между маневрирующими товарными вагонами — и ты у своих. Франтишек Кулда, размахивая кулаком, горячо уговаривал Ярду Качера и Богуслава Кавку показать пятки большевикам. И сержант Ланкаш пойдет с ними… Что за церемонии, разве нам не повторяют до тошноты, что мы свободны, как птицы?

Матей Конядра дружески встретил Пулпана и его товарищей, Головачеву же положил руку на плечо:

— Хорошо, что пришли, друг, вас мы не забудем до смерти.

— Да и я вас не забуду, господин прапорщик, вы ведь первый чешский командир, который, слыхать, ни одного русского не убил, — ухмыльнулся Головачев.

Легионеры потянулись к красноармейцам, расселись на шпалы запасного пути, заросшего высокой лебедой. Ее терпкого запаха не могла заглушить даже махорочная вонь.

— Пришли утешать нас, — хихикнул Кавка на ухо Качеру. — Но ничего, наш прапор даст им прикурить! Если нет, то я на него рассержусь.

Прапорщик Конядра услыхал это, но с непроницаемым лицом уселся на шпалы. Ян Пулпан опустился рядом. Обнял бы он этого прапорщика, да погоны мешают. Ян скрестил руки на груди, оглядел всех собравшихся и громко, чтобы все слышали, заговорил: