Диана, большая почитательница Мадридского Цезаря, переняла эту моду, которая так подходила к ее роли. Дофин и его сотрапезники стали делать вид, что презирают блестящие роскошные наряды, болтовню, фамильярности, интеллектуальные игры, непристойные любовные связи.
С другой стороны, если некоторые жестокие и грубые привычки «при дворе короля как-то скрадывались присутствием художников и эрудитов, то они как будто находили прибежище и концентрировались при дворе дофина… Сент-Андре, Дампьер, Бриссак, Ла Шатеньере проводили время исключительно на турнирах и дуэлях: они уважали только ловкость и силу».74
Этим веселым товарищам — каким диким и жестоким было их веселье! — нравилось ходить по крышам, прыгать с крыши одного дома на другой, преодолевать верхом на лошади овраги шириной в двадцать восемь футов, скатываться самим и сбрасывать других в реку (Генрих так чуть не убил пажа). Но больше всего они любили драться: друг с другом, с придворными Его Величества, со слугами, с прохожими. Между ними и той изысканной культурой, что сложилась вокруг короля, влюбленного в Италию, пролегла пропасть. Речь здесь шла не о простом противостоянии двух кружков, а о двух разных аспектах эстетики, о двух различных концепциях существования.
В ожесточенной борьбе между двумя дворами принимали участие принцы, министры, дворяне, художники, шуты (Брианда у короля, Брюске у дофина).75 Эта женская дуэль разворачивалась во всех областях жизни без исключения, начиная от европейской политики, и заканчивая произведениями Бенвенуто Челлини (которого ненавидела госпожа д'Этамп и защищала Диана); начиная поэзией и заканчивая скандальной хроникой. Вернувшийся из изгнания Клеман Маро отправил вдове Великого Сенешаля едкие стихи под названием «Подарки к празднику»:
Что Вы хотите, добрая Диана,
Чтобы я Вам подарил?
Вы никогда, как я слышал,
Не были так счастливы весной,
Как сейчас, осенью.
Анна обвиняла свою соперницу в том, что она занимается колдовством и «вытягивает силы из юношей», госпожа де Брезе в ответ начинала называть имена ее бесчисленных любовников: Маро (опять он!), Брион, Лонгваль, Дампьер, граф де Ла Мирандоль.
Доля правды в этом потоке яда все же была, ведь если Франциск так и продолжал ухаживать за женщинами, его фаворитка также становилась жертвой притягательности запретного плода, которым она являлась. Связь, существовавшая между ними, была настолько сильна, что могла тягаться с самой ревностью.
Во время своего пребывания в Мадридском замке король однажды утром отправился на охоту. Он вернулся раньше обычного, и сон девицы Рене де Колье, которую госпожа д'Этамп посадила следить за коридором через слуховое окно, был нарушен лаем собак и ржанием лошадей. Поэтому, войдя к своей любовнице, Франциск увидел лежащего рядом с ней в постели молодого Кристиана де Нансе. Все могло закончиться очень драматично, или превратиться в шутку.
— Пусть эта женщина встанет! — сказал король, не уронив своего величия. — А Вы, сударь, если Вы имели наглость крутить здесь роман с камеристкой госпожи д'Этамп, отправляйтесь в тюрьму и подумайте о недопустимости подобного поведения!
Здесь было от чего заскрежетать зубами уже Диане.
Впрочем, ее безупречное поведение тщательно скрывало ее безудержную ненависть. Она всегда держала себя в руках и превосходила маленькую Эйи за счет потрясающего достоинства и хладнокровия. Однажды Екатерина Медичи и госпожа д'Этамп, заключив друг друга в объятья, разрыдались, проклиная эту неуязвимую красоту. По словам Соваля, пылкий Таванн предложил, чтобы утешить их, отрезать нос их злейшему врагу!
Борьба продолжалась посреди всеобщего гуляния. Несмотря на войну и на разруху, «королевская резиденция» оставалась все такой же великолепной. Каждый год сумма, потраченная на ее содержание, достигала пятнадцати миллионов экю,76 из которых, по свидетельствам послов, три миллиона уходили на подарки дамам. Эти прекрасные создания отнюдь не решали «за всех, даже за генералов и министров», но было по крайней мере небезопасно не принимать во внимание их влияние.
Все находились там, пока в Компьене 23 сентября 1539 года (а не 1538-го, как за Мартеном Дю Белле повторяет Мишле) король не «слег от нарыва болезненного гнойника внизу живота», то есть абсцесса в области промежности, который станет предметом спора врачей, хронистов и историков на долгие века.
Этот гнойник появился у него уже давно, вызванный венерическим заболеванием, подобным тому, как утверждает Брантом, от которого скончалась королева Клод. В 1604 году Гюйону, врачу из Юзерш ан Лимузен, стали известны удивительные обстоятельства, при которых Франциск, скорее всего, заразился. Он впервые рассказал историю о любовной связи короля с женой адвоката, о ревности мужа и о мести этого Отелло-мазохиста, привившего себе ужасную болезнь, чтобы передать ее жене и, через нее, своему сопернику.
Мезере в 1646 году обратился к этой же истории и сделал ее достоянием общественности, написав «Прекрасную Фероньеру». Он пространно описывал последствия этого ужасного происшествия (по его мнению, относящегося к 1539 году), «едкие ростки этой инфекции», «изматывающую горячку и томительную досаду, которые делали его (Франциска) ни на что не способным».77 По Мишле, сифилитический абсцесс определил всю вторую половину правления Франциска.
Затем выяснилось, что у Гюйона просто разыгралось воображение, что связь Франциска с госпожой Дизом, дочерью адвоката Ле Кока — эта женщина единственная из его любовниц могла быть тем самым роковым созданием — относилась к 1515 году и никак не могла являться доказательством правдивости этой романтической истории; что вместо того, чтобы сослаться на какой-либо источник, Мезере написал: «Я слышал, что…» Прекрасная Фероньера попала в историю, не имея на то никаких оснований.
Также стало известно, насколько преувеличена была степень нездоровья Франциска I, которого за год до смерти Марино Кавалли с восхищением назвал «сильным и здоровым», а сестра короля Маргарита радовалась тому, что «у него совсем ничего не болит».
Сомнения все множились, и появилось мнение о том, что Франциск вообще не являлся жертвой Венеры,78 и его можно было рассматривать как образец телесной мощи или, по крайней мере, телесной сохранности. Это также не было истиной. Загадка еще долго не была бы разгадана, если бы «Дневник» Луизы Савойской и два зашифрованных письма Карлу Пятому не помогли бы нам, наконец, узнать правду:
«Седьмого дня, сентября 1512 года, — написала Мадам, — мой сын выехал из Амбуаза, направляясь в Гиень… а за два дня до этого он почувствовал боль в секретном месте».
Следовательно, болезнь, завезенная на материк моряками Христофора Колумба, началась у него, когда ему было около семнадцати лет. Пятнадцать лет спустя, в декабре 1527 года, затем в январе 1528 года императору сообщили — вероятно, разыскивая похожий рецепт — что его соперник употребляет «индийское дерево» для лечения от «постыдной болезни, приключившейся с ним».79 Король, кроме того, покупал у нормандских корсаров, вернувшихся из Бразилии, «дерево гайя или святой пальмы», другое считавшееся действенным средством.80
Это значит, что Франциск I был «заражен», причем в подростковом возрасте. Врачи лечили его сильнодействующими, даже чересчур сильными средствами, и не безрезультатно. Но в конечном счете сказочная мощь этого великана, вошедшая в пословицу, была, на поверку, лишь кажущейся. Его отец умер молодым от туберкулеза, и Франциск, по всей видимости, унаследовал этот недуг. Недомогания и приступы лихорадки случались с ним бессчетное количество раз. Он страдал от заболевания мочевыводящих путей. У него было множество ранений, полученных при самых разных обстоятельствах, и во всем кроме еды излишество было его нормой.
