В то же время подобное возвышение таило в себе огромную опасность. Образцовая вдова, став в тридцать семь лет любовницей семнадцатилетнего юнца, рисковала стать мишенью для ярости завистников, подвергнуться граду шуток, насмешек, и, вероятно, унижению быть однажды покинутой. А каким позором для Дианы, происходящей из рода Пуатье, было сожительство с принцем, женатым на женщине более низкого происхождения, чем она сама!

Хотелось бы думать, что страсть молодого человека, его мольбы, его клятвы, его исступление смогли преодолеть такое количество препятствий; что Диана, сдавшись перед этим пламенным натиском, стала думать лишь о том, как сделать счастливым этого прекрасного растерянного атлета. Из ее писем Генриху, увы! нельзя извлечь абсолютно ничего, такова была воля этой сверхосторожной женщины. Поэтому ничто нам не мешает воображать себе трогательную историю. Но у нас есть множество причин для того, чтобы подвергнуть ее сомнению.

Волшебный пророческий дар Мишле не раз позволил ему правдиво рассказать о том, что впоследствии нашло подтверждение в документах, не известных в его время.⁶⁹ За неимением лучшего гида доверимся фантазеру и отправимся вслед за ним в Экуанский замок, одну из любимых резиденций Монморанси. В нем на всеобщее обозрение выставлялись роскошь, гуманистические взгляды и тайные интересы этого Януса, один лик которого выражал неумолимую суровость древних лет, а другой — блестящую, разнузданную развращенность этого века. Замок, достойный самого государя, Экуан изобиловал предметами искусства, различными породами мрамора, барельефами. Особой известностью пользовались витражи, те самые эротические витражи, «шокирующие и бесстыдные настолько, что заставили бы покраснеть Рабле».

Совершенно естественно, что главный распорядитель пригласил дофина и графиню де Брезе в этот проникнутый сладострастием дом, известный при дворе. И нет ничего удивительного в том, что юноша потерял голову, глядя на оконные витражи, на которых Амур осыпал Психею откровенными ласками.

К счастью, Диана забыла уничтожить прелестные стишки, которые она сочинила, дабы напомнить об этой сцене своему любовнику. Ни для кого не стало сюрпризом то, что она уступила принцу, но, по крайней мере, из этого стихотворения становится ясно, насколько обходителен он был с ней.

Генрих почувствовал себя не учеником умудренной опытом немолодой женщины, а завоевателем, которому победа далась нелегко. И отнюдь не напускной была скромность этой женщины, которая впервые переживала подобное приключение.

В это памятное утро Генрих почувствовал, как любовь преображает плотские услады, а Диана открыла для себя вкус, запах и неистовство молодого тела.

Охотница вовсе не превратилась в рабыню Венеры. Впрочем, если внимательно приглядеться к портретам, где она изображена в сорокалетнем возрасте, можно заметить, что ее лицо сияет, а ноздри несколько расширены как будто от скрытого сладострастия, чего нельзя увидеть на более ранних произведениях.

К этому времени Дама Оленя достигла своей наиболее волнительной красоты. Несмотря на двадцатилетнюю разницу в возрасте, о которой никак нельзя было забыть, она восхитительно смотрелась рядом со своим принцем, который был «красив, среднего роста, пропорционально сложен; у него были удлиненное лицо, нос хорошей формы, приятные глаза, к тому же он был мил и очарователен».⁷⁰

Не было даже и речи о том, чтобы Диана полностью поменяла свой образ, или, еще того лучше, стала бы играть роль торжествующей возлюбленной. В глазах публики она так и осталась вдовой Великого Сенешаля, полной достоинства, набожной и надменной в своем вечном трауре. Но даже этот траур стал осязаемым признаком счастья дофина.

Генрих еще в Испании пристрастился к темной одежде. Но отныне его видели одетым только в черное и белое, эти цвета появились на геральдическом символе, с которым он сражался на войне, на турнирах и с которым он однажды встретил смерть.

Ночь и ее лунное божество по предопределению должны были соединить этих фантастических влюбленных, или даже спутать их.

«Donec totum impleat orbem — Пока не наполнит всё вокруг»:⁷¹ девиз, начертанный вокруг полумесяца (иногда вокруг тройного полумесяца), был девизом принца и должен был возвещать его грядущую славу. Он говорил о том, что его могущество однажды распространится на всю Вселенную. Но полумесяц был также небесным телом, олицетворением которого была Диана. Непосвященный мог решить, что Генрих позаимствовал этот символ у своей любовницы,⁷² в то время как в действительности все было совсем наоборот.

Эта ошибка могла привести возлюбленных в восторг. Хотя вдова Сенешаля сохранила герб Пуатье с перевернутым факелом («Qui me alit me extinguit — То, что меня питает, меня и погубит»), полумесяц и девиз стали частью ее секрета. Эти символы приобрели второй смысл, то есть сфера получила значение мира, который целиком заполнит любовь знатной дамы.

Такая же судьба постигла знаменитую монограмму, в которой переплетались буквы H (Г) и D (Д). Двойной вензель, который фигурировал на любовных письмах Генриха, на его гербе, а затем и украсил его замки, все с удивлением обнаружили на одежде для его коронации и даже на его надгробии.

Разве эта неподражаемая пара не начала и здесь свою изысканную игру? Разве изображение D (Д), присоединенного к H (Г), не напоминает полумесяц? Полумесяц, личная эмблема Генриха, будет безнаказанно сверкать на его одеянии, даже когда на его голову прольется елей. Эта эмблема также напомнит всем о красавице, которой последний рыцарь посвятил себя, согласно куртуазному кодексу любви. Этот символ, безусловно, затмит радугу, которую вместе со смехотворным девизом получила от Франциска I законная супруга. (Она несет с собой радость и надежду!)

Скромность и таинственность были в духе Дианы. Ей удалось сразу приучить к этому своего любовника. Ни один еще юнец не хвастался так мало своей удачей. Послы и придворные, которые всегда были настороже, конечно, не упустили из виду, что отношения Генриха и вдовы Сенешаля стали намного ближе, но долго еще не могли избавиться от сомнений. Как можно было представить себе, что ледяная Эгерия внезапно превратилась в Цирцею? Она могла быть для принца вдохновительницей, подругой, но не более того.

Госпожа де Брезе приложила столько усилий, чтобы быть как можно более естественной в своей роли, что десять лет спустя Марино Кавалли все еще повторял слова тех, кто стали жертвами ее обмана. «Он (Генрих) по-настоящему нежно к ней относится, — писал он, — но все считают, что в этих отношениях нет места сладострастию, они сродни отношениям между матерью и сыном; все утверждают, что эта женщина пытается наставлять, поправлять господина дофина, давать ему советы и подталкивать его к поступкам, достойным его персоны».