Молотов убеждается, что гуманизм его господ — только внешний, на самом деле маскирующий те же классовые корни. Однажды с саду Молотов невольно слышит интимную беседу четы Обросимовых о своем секретаре, в которой восхваление «умнейшего молодого человека» перемешано с барским фырканьем, что в разночинце все же нет «этого дворянского гонору… манер нет». Жена Обросимова высказывает мысль, что разночинцы — «все-таки народ чернорабочий, и все как-будто подачки ждут…» Сам Обросимов характеризует разночинцев как удивительно дельный и умный народ; таков и Молотов: «выглядит такой невинной девушкой, а сам все видит, ничего не уйдет от его глаз. Вначале я говорил ему, чтобы он не очень хлопотал, — деликатность этого требует, а он точно не понял в чем дело. Правда, займется день-другой, третий разгуливает. Я ему стороной стал намекать, что не худо бы вот эту или эту статью поскорее кончать — догадался, наконец, и сел поплотнее… Или, думаю, зачем он на фабрику так часто ходит? Что же? Я, говорит, займусь на фабрике с годик, так и сам, пожалуй, управлюсь с ней…»

Тут нужно заметить, что образ барина-либерала Обросимова в основных своих социально-политических тенденциях сходен с образом тургеневского Сипягина из «Нови», написанной в 1876 году. Молотов предшествовал тургеневскому Базарову, с которым, кстати сказать, его роднит плебейский антагонизм в отношении бар-аристократов. Этот момент, чрезвычайно, конечно, важен для правильного разрешения проблемы «Тургенев — Помяловский».

Тут уместно будет напомнить об одной литературно-критической полемике, которая велась в 60-х годах между «Современником» и критиком «Отечественных записок» Incognito (псевдоним Е. Зарина).

Этот критик объявил «Мещанское счастье» подражанием «Отцам и Детям». Осмеивая «Современник» и «Русское слово» за их высокую оценку этой повесть Помяловского, Incognito писал:

«Но хороши, можно сказать, критики, которые г. ту самую пору, как отвергли г. Тургенева, приняли его копировщика, и до сих пор не догадались еще. что откуда идет. Хороши знатоки и ценители всяких общественных положений, с их исключительными интересами и взаимными контрастами, с сословными предрассудками и неприязнями, хороши они и глубока их проницательность, если в начетчике и копировщике г. Тургенева они увидели не то что остроту и богатство наблюдательности, а еще и высокую житейскую мудрость, а между тем в самом г. Тургеневе перестали уважать даже хороший слог. Хороши они теперь, когда в противоположность «всей старой дребедени» рекомендуют обращаться к сочинениям Помяловского как к обильному источнику «оригинального и освежающего чтения». Но особенно хорошо было бы их положение, если бы это открытие наше о коренном источнике и этого «оригинального чтения» и всей «житейской мудрости» Помяловского мы позволили бы перепечатать, бесплатно, во всех газетах («Отечественные записки» 1865, март, стр. 525–542).

Нельзя отказать этому критику «Отечественных записок» в бойкости изложения и в полемическом задоре. Однако всех этих способностей хватило у него только для того, чтобы опошлить такую важную и интересную тему, как «Тургенев и Помяловский», свести «Мещанское счастье» к простому «копированию» и подражанию эстетике «Отцов и детей» (которых не было еще, кстати сказать, при появлении первых двух романов Помяловского).

Между тем конкретная разработка этой темы, хотя бы в направлении намеченной нами параллели между «Мещанским счастьем» и «Рудиным», показывает здесь совершенное отсутствие всякого копирования.

Разве в изображении биографии Молотова — в этом стержне повести, — а также в воспроизведении фона петербургской окраины Помяловский не новатор?

Или взять хотя бы Обросимова. Как тонко этот барин маскирует свою ненависть к «свистунам», то есть к революционным демократам! С одной стороны, Обросимов недоволен, что «массы коснеют в неисходном невежестве, что только дворяне и изредка поповичи да дети чиновников получают сносное образование». По его мнению, «нам не пять, а двадцать надобно университетов».

Но при этом Обросимов исходит из того, что «запросу на ученых много, а продукта этого мало, оттого он и дорог. Посмотрите, — говорит он, — в других государствах, — в Германии, например, Геттингенского университета кандидат сапоги шьет. Там на самое последнее место является множество ученых претендентов. Скажите же эти простые истины нашим помещикам, — куда тебе, либерал, вольтерьянец».

В этом «монологе» Помяловским удивительно тонко раскрывается куцый буржуазный эмпиризм Обросимова, этот «принцип просвещенного человека», то есть либерализм капитализирующегося дворянства.

Раскрывая этот тип через восприятие разночинца-плебея, Помяловский разоблачает этого либерального помещика не методом гневной сатиры Щедрина, а тонким сарказмом. Осмеивая принципы «передового человека», он в то же время делает неизбежным и нарастание плебейского антагонизма Молотова и его освобождение от всякой маниловщины в отношении либеральствующих Обросимовых. Здесь нет подражания приемам Тургенева, это злое их пародирование.

Еще больше сказывается это в образе Молотова как антипода Рудина. Молотов один из лучших выразителей плебейского протеста против «белой кости».

Плебей Молотов менее теоретичен, зато он непосредственнее и эмоциональнее. Какое, например, действие производит на него упомянутый уже разговор Обросимовых; в каждой черте его лица, в складке губ, в глазах, повороте головы этот разговор порождает глубокое, беспощадное презрение; «в нем злость заходила, драться ему захотелось… В грубые и крупные слова одевалась мысль его… — Белая порода… Чем же мы, люди черной породы, хуже вас. Мы мещане, плебеи, дворянского гонору у нас нет? У нас есть свой гонор»…

Но вслед за тем эмоциональный протест переходит в сознательный. Молотов обобщает случай с Обросимовым как явление классовой борьбы. Он говорит, что «есть факты, в которых выражается идея, присущая многим фактам», что «Обросимовы оттолкнули его под влиянием общественного закона».

«Это не наши, — заключает он, — как же я не раз глядел ваши рожи»… Все окружающее беспокоит его, дразнит, поднимает все силы. В свете охватившей героя новой идеи Помяловский заставляет его переоценивать все духовные ценности враждебного класса. И прежде всего — литературу.

Любопытен в этом смысле следующий отрывок: «Егор Иванович раскрыл книгу… Лицо его покрылось легкой бледностью и руки задрожали… Он прочитал: «Несчастье мужиков ничего не значит против несчастья людей, которых преследует судьба». Он судорожно скомкал книгу, бросил ее на пол и захохотал. Что-то дикое было в его фигуре; странно видеть молодое лицо, искаженное злобой, — неприятно. Он в эту минуту озлобился на поэта, лично на Лермонтова, забывая, что поэт не отвечает за своих героев, что бы они ни говорили. «Несчастие мужиков ничего не значит. Их судьба не преследует», — говорит он, — это г. Арбенин сказал… большой барин и большой негодяй… черти, черти… шептал он».

Пробуждающееся классовое сознание и чувство собственного достоинства плебея, — вот что составляет основной сюжет «Мещанского счастья». Этот основной сюжет, разумеется, исключает всякую «покорность» героя и пассивность перед всевластной средой, их заменяет воля и действие, воля к созданию новых общественных форм. «Мещанское счастье» посвящено возникновению и оформлению идеи социального антагонизма.

Таким образом, «Мещанское счастье» намечает тип плебея, осознавшего свою общественную задачу и громогласно заявляющего о своих правах, о своем презрении к вековым узурпаторам. Этот тип, впервые выведенный Помяловским как своего рода анти-Рудин, получил значение героя времени, предтечи целого ряда аналогичных типов Тургенева (Базаров), Гончарова (Марк Волохов), Слепцова (Рязанцев), Чернышевского и др.

Молотов отличен и от Рудина и даже от Базарова отсутствием в нем выдающегося, героического, необычайного. Молотов свободен от всякой позы и театральщины, чего так много не только в Рудине, но и в Базарове.