Кругом росли густые кустарники посадок. Они росли и вдоль железной дороги, и вдали от нее. Особенно много кустов было около речки, через которую был наведен временный деревянный мост, тот самый, который был накануне поврежден местными партизанами. Местность была сильно пересечена мелкими оврагами и балками. Для побега здесь было самое удобное место.

Примерно через час нас привезли в город Шахты и повели по улицам города. Прохожие, увидев нас, останавливались и с глубоким сожалением и сочувствием смотрели в нашу сторону. Через некоторое время нас привели к лагерю военнопленных, который был создан немцами в здании одной из средних школ. Прилегающий к школе двор был окружен двумя рядами колючей проволоки с вышками, на которых сидела немецкая охрана, вооруженная пулеметами. Весь двор был заполнен сотнями военнопленных, которые сидели прямо на земле или неподвижно стояли, склонив свои головы в тяжелом раздумье. Среди них было много раненых.

Нас завели в здание школы и бросили в подвальное помещение, где раньше был мужской туалет. В одном из помещений, где находились унитазы, сидели на полу четверо мужчин, одетых в солдатские шинели. А в другом помещении, где были писсуары, находилось два человека. Один из них был молодой, примерно 23 лет, по национальности, видимо, еврей. Он был ранен, так как его правая нога забинтована. Второй из них, пожилой мужчина около 45 лет, невысокого роста, в гражданской одежде. Мы с Федором расположились на полу рядом с ними.

Через некоторое время после нашего появления в карцере, как называли немцы этот подвал, молодого человека увели на допрос. Мы остались с пожилым мужчиной наедине. Посмотрев на нас внимательно и познакомившись с нами, он предупредил:

— Я хочу вам сказать, чтобы вы не особенно-то откровенничали с этим евреем, который сидит в карцере вместе с нами. Я кое-что разузнал о нем. Он очень болтливый и все рассказывает о себе. Этот юноша до войны жил в Киеве. Там учился в консерватории и, окончив ее, стал музыкантом. Когда пришли в Киев немцы, то он, хорошо владея немецким языком, под видом немца с Поволжья перешел на их сторону. У гитлеровцев он стал служить в команде музыкантов. Однажды их команда попала под обстрел нашей артиллерии. Разорвавшимся снарядом его ранило в ногу. Когда этого юношу привезли в немецкий госпиталь, то при медицинском обследовании было обнаружено, что он еврей. И тогда вместо госпиталя он попал к нам, в этот лагерь. Вот примерно все, что я слышал сам от него, — закончил свой рассказ наш сосед.

— А вы как попали в этот лагерь и тем более сюда, в карцер? — спросил я заключенного.

— Дело в том, что я инженер по образованию и работал до оккупации нашего города на местных шахтах рядовым инженером по обслуживанию шахтных сооружений, вентиляции и других механизмов. Когда наша армия отступила, то мы все шахты взорвали. Многие из инженерно-технических работников успели эвакуироваться, а я вот случайно застрял здесь, в городе. Один из местных жителей заявил на меня немцам, что я был чуть ли не главным инженером шахты. Ночью меня схватили и бросили сюда, в эту вонючую уборную. Несколько раз меня вызывали на допрос и предлагали сотрудничать с немцами по восстановлению этих разрушенных шахт. Я категорически отказался и вот теперь сижу здесь уже две недели. Что будет дальше, совсем не знаю, — с горькой усмешкой он закончил свой рассказ и задумался.

Мы с особым уважением стали относиться к этому мужественному человеку и почувствовали, что это, конечно, не простой рядовой инженер, а действительно настоящий коммунист, который не хочет сотрудничать с немцами против нашей Родины и нашего народа.

Через час в наш карцер втолкнули того молодого еврея, которого немцы уводили на допрос. Теперь увели на допрос и инженера. После этого молодой человек завел с нами разговор:

— Все же немцы — высококультурная нация, — заявил он. — Я тоже немец и сюда попал по недоразумению. Кто-то на меня сделал донос, что я еврей. Но все равно, они там разберутся. Я же родом из немцев с Поволжья. У меня в Берлине есть родственники.

Мы притворились, что внимательно слушаем его, а сами про себя думали: «Эх ты, не миновать тебе участи тех женщин-евреек, которых гитлеровец в Отрадокубанской закопал живьем во дворе школы».

Так оно в действительности и произошло. Очень скоро этот молодой еврей уже болтался на виселице во дворе лагеря военнопленных. Не помогло ему ни угодничество, ни подхалимство.

Долго мы ждали нашего инженера, и только через два часа его привели в карцер. Он был очень мрачным и подавленным. На наш вопрос, что случилось, он махнул неопределенно рукой и ничего нам не сказал.

В карцере нас совсем не кормили и даже воду давали только один раз в сутки. Хорошо, что у нас в вещевых мешках были сухари, которые нам на дорогу дали женщины Отрадокубанской. Эти сухари спасли нас от голода, но от них очень хотелось пить.

На другой день нашего пребывания в карцере на допрос вызвали сначала Федора, а потом и меня. За столом в бывшем кабинете директора школы сидел тучный немецкий офицер и переводчик. Перед допросом я тщательно продумал, что буду отвечать на вопросы немцев. О том, что я служил в Красной Армии и тем более что был парашютистом, мне нельзя было говорить. «А как же мне объяснить, почему я ехал на поезде в Красный Сулин и почему ранен дважды в ногу?» — думал я и придумал такую вполне правдоподобную историю, которую и изложил на допросе. Офицер, сидящий за столом директора школы, сразу же задал мне вопрос:

— Ду бист официер?

— Найн, — ответил я. — Я не служил в армии и на фронте не был.

— Варум? — спросил офицер.

— Дело в том, что меня в Красную Армию не брали, так как у меня есть ближайший родственник, живущий за границей. А таких лиц, как я, имеющих родственные связи с иностранными подданными, в армию служить не брали.

— Кто же твой родственник? — спросил офицер через переводчика.

— Это мой дядя, брат моей матери, французский подданный, Потапов Василий Иванович, который проживает в городе По, на юге Франции, недалеко от испанской границы.

— А почему вы оказались здесь, в Красном Сулине, и почему вы ранены, если не были на фронте? — при этом вопросе офицер показал на мою раненую ногу.

Ему был хорошо виден бинт, торчащий из-под брюк, так как нога была обута в галошу. Да и заходил я в этот кабинет, сильно прихрамывая на раненую ногу.

— Хоть я на фронт и не попал, но был мобилизован, как и многие другие, на трудовой фронт, на уборку урожая в Краснодарском крае, а потом рыл окопы и противотанковые рвы в Гулькевичском районе. Во время этой работы на нас налетели ваши самолеты, и я был дважды ранен в ногу осколками разорвавшейся бомбы. Лечился в организованном германским командованием временном госпитале в станице Отрадокубанская. 13 сентября этого года я выбыл из госпиталя и шел на родину к своим родителям. Полиция города Красный Сулин отобрала у меня удостоверение, выданное местной управой, на право моего передвижения к родителям.

— Все вы врете! — гаркнул мне в лицо этот офицер.

Но я не сдался и возразил ему:

— Но как же так! У меня был такой документ, и я действительно лечился в этом госпитале. Вы же можете это проверить.

Мои ответы были настолько правдоподобными и четкими, что немцам ничего не оставалось делать, как только поверить мне.

Продержав еще двое суток в карцере, нас с Федором выпустили из него в общий «загон» для всех военнопленных этого лагеря. Выйдя из карцера, мы увидели жуткую картину. Сотни раненых солдат лежали на голой земле около здания школы. Это были пленные из-под Сталинграда. Все помещение школы также было забито ранеными. Они стонали, просили пить, но никто им не оказывал помощи. Они были отгорожены колючей проволокой от всех остальных военнопленных.

Мы с Федором все время старались держаться вместе в этой огромной массе пленных. Присматриваясь к порядкам в лагере, а также знакомясь со многими товарищами, мы узнали, что для получения «баланды» надо иметь какую-нибудь посуду, иначе ее не дадут. Кроме того, при получении этой пищи нужно как можно скорее отходить от повара, иначе дежуривший полицай обязательно тебя огреет плеткой и постарается выбить из рук твой котелок.