— Какая же ты еще несерьезная, Валька. Просто ужас! — и радостно засмеялась.

Глухой, ворчливый взрыв противопехотной мины раздался совсем недалеко. Багровый свет полыхнул на облачке жирного дыма, на молодой траве. Запахло взрывчаткой и свежевывороченной землей.

В немецких траншеях послышались приглушенные команды и ругань. Хлопнули двери землянок, звякнуло оружие. Потом опять наступила напряженная тишина.

Небо было чистое, звездное. На западе все еще не угасла вечерняя заря, и ее лимонная кромка висела над дальним лесом. На востоке небо нежно зеленело, а звезды в этой зелени сверкали застенчиво и мягко.

Невидимый немец тихонько спросил:

— Дать ракету?

— Подожди. Не было команды.

В траншеях опять все стихло, и только через несколько минут с той стороны, где раздался взрыв, послышалось чье-то пыхтение и легкий стон. Потом зашуршала трава, и снова раздался стон. В траншеях этого не слышали — там загудел третий, властный, но не грубый голос:

— Видимо, русские нащупали проход в минном поле и подложили нам свинью.

— Вы думаете, что саперы подорвались не на нашей мине, господин лейтенант?

— Конечно! Ведь они же ставили и переставляли мины. Они ошибиться не могли.

После недолгого молчания немецкий лейтенант распорядился:

— Саперного фельдфебеля!

— Я здесь, господин лейтенант.

Разговаривающие перешли на шепот, но даже шепот можно было разобрать в тишине:

— Сейчас же закройте проход. Мины есть?

— Так точно!

— Новый проход сделаем завтра. Из расположения первого взвода. Так, как мы и думали раньше, — в направлении высотки.

— Слушаюсь, но…

— Я согласую с капитаном.

Их перебили.

— Господин лейтенант, кому вытаскивать?..

— Саперов… вытащат саперы, — рассердился лейтенант. — Дайте огня.

Послышались шаги, и почти сейчас же в немецкой траншее застучали пулеметы. Одна из пуль задела проволочное заграждение и, срикошетировав, с подвывом полетела дальше.

Валя Радионова плотнее прижалась к теплому боку старшего сержанта Осадчего и уперлась каской в землю. Осадчий недовольно подтолкнул ее, и она подняла голову: нужно было следить за огневыми позициями пулеметов.

Пульсирующее, синевато-оранжевое пламя билось совсем близко, сразу же за проволочными заграждениями. Второй пулемет работал дальше. Осадчий осторожно приподнялся, посмотрел в его сторону и толкнул Валю. Превозмогая внезапное недомогание, она тоже приподнялась и увидела второй пулемет — он бил из дзота, и его пламя было ярче, желтоватей того, что стоял на открытой площадке.

С облегчением опустив голову, Валя прислушалась. Когда пулеметы смолкли, в резкой тишине послышались стон и сопение, а из траншей донесся слитный, деятельный шумок.

Валю больше привлекал стон. Осадчий обращал внимание на шумок, который подсказывал, что немецкие саперы готовятся выполнить приказание лейтенанта — командира оборонявшейся здесь роты. И по тому, что в траншее не было признаков суетливости — стука, громких голосов, звона металла, — Осадчий определил: немецкие саперы — народ опытный и знающий. А раз это так, то нужно было ждать, что они с минуты на минуту вышлют вперед обеспечивающую группу и тогда возвращение Радионовой и Осадчего к своим траншеям будет затруднено.

Но и сознавая это, Осадчий хотел как можно дольше побыть на удобном для наблюдения, а главное, подслушивания, месте и старался выгадать каждую минуту. Конечно, если бы он знал немецкий язык так, как знала его Валя, он по отрывочным, произнесенным шепотом словам мог бы понять, что сейчас делают враги и сколько им нужно времени для того, чтобы выбраться из траншеи для заделывания прохода в минных полях, прикрывающих подступы к проволочным заграждениям. Возле этой проволоки он и Валя лежали уже добрых полтора часа. Но старший сержант почти не знал языка и надеялся, что разобраться в происходящем ему поможет Валя.

Однако сделать этого она не могла, потому что слушала стоны и сопение и плохо понимала, что происходит в десятке метров от нее.

Проход в минных полях немцев нашли не разведчики, а снайпер Евдокия Смирнова. Еще на провесне она заметила на твердом снежном насте человеческие следы и рассказала о них известному в армии снайперу Ивану Николаевичу Леонтьеву, командовавшему тогда снайперским взводом. Леонтьев дал задание действовавшим на этом участке подчиненным, и они через оптические приборы обнаружили высунувшиеся наружу ящики противопехотных мин. Потом немецкие саперы упрятали эти мины в землю, но прошедшие вслед за этим дожди осадили лунки, и уже разведчики через перископы увидели строго шахматное распределение мин и проход между минными полями.

Как только земля покрылась первой травкой, Валя Радионова и Осадчий получили наконец то самое задание, ради которого Валю взяли в разведку и учили премудростям разведчика, сапера и просто пехотинца. Им приказали подползти по возможности ближе к немецким траншеям и не только наблюдать за врагом, но и подслушивать, что он говорит. Последнее было даже важнее: пара Осадчий — Радионова в официальных документах именовалась «слухачи-3». Это значило, что где-то на участке дивизии действуют еще две такие же пары. Но где и кто они — ни Валя, ни Андрей Николаевич Осадчий не знали.

До случая с парашютистом-диверсантом, о судьбе которого Валя так ничего и не узнала, она постаралась бы выведать, где находятся ее коллеги и кто они такие. Но после того, как армейская жизнь и армейские люди предстали перед ней в новом, скрытном своем значении, она даже не пыталась сделать это. Она просто старалась выполнять свои задания как можно лучше и обо всем замеченном докладывала только своему командиру — старшему сержанту Осадчему.

С апреля по начало мая она раз десять побывала у проволочных заграждений врага и, прислушиваясь к окопным разговорам, узнала многих гитлеровцев не только по голосам, а даже по именам и прозвищам. В иные мягкие и пахучие ночи гитлеровцы были особенно разговорчивы и, чему Валя изумилась больше всего, человечны. Они говорили о прошлом, о семьях и любимых девушках, пересказывали друг другу письма из дому, иногда поругивали начальство и даже войну.

Это удивляло Валю, но, слушая эти искренние и действительно человечные разговоры, она не могла не заметить, что даже самые теплые и самые лирические рассказы пересыпались грубой бранью. И это как-то по-особому принижало врага, делало его не только ненавистным, но и противным, вызывающим брезгливое недоумение. Тот расплывчатый образ обманутого офицерами немецкого солдата, которого можно просветить и сделать своим другом, стушевался и потускнел.

Но вот здесь, на «ничейке», она почему-то не могла радоваться тому, что один из этих врагов подорвался на мине. Наоборот, ей было даже жалко его. По легкому и несдерживаемому стону немца она понимала, что ранение у него тяжелое, может быть, смертельное, и что второй немец не бросает товарища, а старается вытащить его из опасной зоны. Валю не удивило, что у немцев тоже может быть настоящая солдатская дружба и они могут рисковать собой ради товарища. Наоборот, когда стон раздался снова, она мысленно даже крикнула: «Да ползи же ты скорей!»

И сейчас же ужаснулась этому своему внутреннему крику. Хотела она или не хотела, а если не словом, не делом, то мыслью она пожалела врага. Того врага, которого она должна была и хотела убивать. Может быть, это был отклик все того же, еще полудетского представления о вражеском солдате как об обманутом офицером человеке, а может, и непростительная для бойца женская слабость, та самая, которую Валя так ненавидела в себе.

От отчаяния и презрения к себе она скрипнула зубами и почти сейчас же поняла, что жалеет не просто немца, не просто врага, а вот этого фрица. Только его и никого другого. Жалеет потому, что он умирает из-за нее.