Ася тоже стала выходить на балкон. И услышала однажды шипящее, сквозь зубы: «Инквизиция… в собственном доме!»
— Девочку-то оставил бы в покое, — сказала Ася. — Это ведь не Дина. Душа — вещь хрупкая…
Был новый взрыв. Арсений кричал, что он здесь задохнется, что это не город, а больница какая-то, все стерильное — люди, дома, разговоры! Кричал, что для вдохновения нужна роскошь общения, интересные встречи, что он, черт возьми, творческий человек и его нельзя судить обычным судом!
Выкричался, выдохся. Приластился — в своей котовьей манере, томно пожаловался:
— У меня психологическая усталость, можешь ты это понять? Мне нужны перемены…
— Меняй уж тогда все, — сказала Ася.
Они разъехались. Много было всего: письма, ночные телефонные звонки, неожиданные наезды, уговоры с нелепейшей логикой:
— Ты же интеллигентная женщина, почему ты мыслишь так однозначно? Вернись, я ту бабу к себе не прописывал… Я верю, что мы с тобой, как говорится, в конце концов сойдемся, и эта мысль меня не ужасает…
Трудно быть жестокой, и все же пришлось однажды, после того памятного разговора Арсений замолк. Дошли слухи, что кто-то прочно прибрал к рукам это перекати-поле. Асю не задело: прошло, отпылало. Пепел не болит…
Надо было бы съездить оформить развод, да как представишь себе всю эту нервотрепку, мамины слезы, пересуды знакомых… Находились более неотложные дела, жизнь подсыпала все новые и новые заботы…
Ася набросала план диспута, велела девочкам подобрать литературу, иллюстрации.
Уборщица с грохотом вкатила пылесос, спросила:
— Убраться-то дашь аль нет?
— Начинайте, тетя Фая, я страницу допишу, — ответила Ася.
* * *
Находиться рядом с другой женщиной и молчать — было для тети Фаи вещь непостижимая; пылесос подвывал, но голос уборщицы, густой, как у Кончаковны в «Князе Игоре», перекрыл бы и тарахтенье отбойного молотка; Ася не вслушивалась в ее бесконечные повествованья, пока не укололо слух знакомое имя.
— Женька, Склярова. Твоя, что ты привечаешь, белокудренькая… Ты ее — на первые роли, а девка ненадежная! Говорят, чуть приехала, тут же в историю вляпалась…
— Мало ли что говорят, — попробовала Ася остановить поток черноречия, но куда там?
— Да ты слушай, люди зря не скажут! Приехали они вдвоем, Женька с подругой. Ариной ту звать, да не по-деревенски, а по-модному, нынче все пошли Алены да Арины… Денег у обеих кошка наплакала, а в кино бегали. Скоро изжились совсем, чего делать, не знают. Тут парни их приглядели. Подсыпались с козырей, назвались Мишей да Гришей, «а-ла-ла» — и в ресторан приглашают. Женька ежится, а другая побойчей, об себе понимает, что культурная — кашу, и ту вилкой ест… Да… так она и говорит Женьке: «Пойдем — ничего такого нет!» Ну, сидят, танцуют, напили, наели на полсотни. Тут кавалеры: «Ах, простите, мы по телефону пошли звонить!» И — как в колодец. Энти сидят час, два, почуяли неладность. Решились прошмыгнуть, когда пляс начался, а официянт приметлив — за ними, а они от него — как от бешеной собаки! Поймали их, конечно. Народ собрался, девки ревут, сажу с глаз по щекам размазывают. Хотели их в милицию, да-тут выискался один. Я, мол, этих Гришу да Мишу знаю, их на аварию вызвали, они мне поручили уплатить. Ну, так или не так, деньги выложил, официянт отвязался, девчата без привода, при одном стыде, остались…
…И опять потонул этот голос в волне нахлынувших мыслей. Как вдруг стало понятно то, давнее, мучившее ревнивым сомненьем…
«Надо бы девушке поближе к хорошим людям. Возраст! Как губка впитывает и хорошее, и плохое…» И Асино обещанье — сделать все возможное. И родные глаза Андрея, вновь засиявшие спокойным, ровным светом… Думалось ведь тогда — уж не Она ли? Откуда эта особая встревоженность, озабоченность — именно этой судьбой? Да все оттуда же. От человечности его великой…
Резанул звоном телефон. Ася взяла трубку. Рокочущий баритон Громова:
— Слушай, все прекрасно, я вошел в темп, засучил рукава до самых плеч! Сегодня начнем — в семь, ладно?
Су
меешь организовать?
…Сумеет ли? Многим можно позвонить. А вот на стройку… там телефона нет. Можно бы послать девочек, но ведь они на выдаче…
Ася заспешила, собираясь.
— Тетя Фая, — в голосе рвется радость, — скажите, пожалуйста, Люсе и Мунире, что я ушла на стройку, буду через час…
Тетя Фая выпрямилась, оперлась, как на посох, на алюминиевую трубку пылесоса. Вид живописнейший: поверх темного спецхалата — табачного цвета мохеровый жилет-самовяз, кренделек волос на маковке, глаза воинственно нацелены.
Посмотрела — изрекла:
— Что, к своему идешь?
Ася онемела, застыла. Тетя Фая усмехалась удовлетворенно:
— Ну, вот, наугад, да впопад… Чего ж, это теперь водится. Если женщина в годах, самостоятельная, приладится к ней какой-нибудь, помоложе, она его доучит, на ноги поставит, и тут он ей «До свиданья». Твой-то как. Насчет квартиры, прописки не интересовался?
Ася, в полной уже растерянности, пробормотала:
— Нет…
— Ну, значит, просто так. Погулять задумал. И ладно! А то ведь пробегаешь с книжками под мышкой… Бабий век короткий.
— Ну, полно вам, тетя Фая, — опомнилась, наконец, Ася, — пошутили и будет. Я по делу иду.
Тетя Фая послушала, как нервной дробью простучали каблучки в коридоре, покачала головой.
Все дела. Кружок этот ихний. «Тетечка Фая, приходите, наши будут играть». А какие они тебе «наши»? Ну, собрались, «а-ла-ла» со сцены, мы в ладошки потрепали, а после и разбежались всяк в свое гнездо. А это? Был, говорят, муж, куда девался, неизвестно. Битого, пролитого и прожитого не воротишь. Не больно он Михайловне пара, Андрюха этот, со стройки, да что поделаешь. Без мужика не прожить. Ученая баба — тоже баба, только полированная. Вот как этот стол…
И тетя Фая решительно проехалась соплом пылесоса по зеркально сверкающей глади.
* * *
Ступени лестниц, повороты, свежей краской блистающая «зебра» перехода, — нес Асю по улицам вихрь смятенных мыслей.
Неужели
это
так заметно? Скрывай, прячь глаза, нёе смей лишний раз улыбнуться — все напрасно!
«К своему». Пусть в устах старой сплетницы, но прозвучало же слово, значит, и в нем, в Андрее, люди что-то примечают? И, может быть, не обманывает ее сумасшедшее сердце, хмельная, отчаянная, тысячу раз задушенная
и
вновь живая надежда?
В такт шагов — звучала, металась в уме песня Рузаны: «О нет, такого ноября не помнят старожилы. Зачем я зря, зачем я зря тебя заворожила?»
…Конечно, зря все это. Не пара, не доля, не судьба. Но если б — заворожила!
Как сейчас странно, чудесно и дико вспоминать первую встречу — ничто и не дрогнуло в душе, не подсказало…
Арсений еще ходил переполненный восторгом, расплескивая его направо и налево.
Шли втроем — он, Ася и художник, Гога Дрягин. У здания кинотеатра работали отделочники, укладывали мраморные плиты. Арсений указал на одного Гоге:
— Вот тебе модель! Символ эпохи — человек, прекрасный в труде! Все, как из бани, а этому и жара нипочем. Смотри, какой торс, а лицо! «Косые скулы океана» — тут и Русь,
и
Восток, а может, и табор цыганский забрел в родословье…
Работавший — выпрямился неторопливо, посмотрел спокойными, темной синевы, глазами.
— Дорогой товарищ в берете, что это вы так — вроде я глухой или манекен?
Арсений чуть наизнанку не вывернулся — во всяческих выражениях дружелюбья, орал радостно:
— Да ладно, чудик! Я что, охаял тебя? Да ты…
я
б таким знак качества давал! А этот вот — вообще художник! Как художник смотрит, ясно?
Парень умело уклонился от похлопываний по плечу, сказал, подумав:
— Ну, тогда и я как художник. Тоже на досуге малюем помаленьку… Вы, товарищ со шкиперской бородкой, сами ничего себе… Заметно, конечно, по лицу, по фигуре, что много ведете дискуссий, может, и не в сухую? А так — ничего, право слово. Тоже — модель. Интеллектуал — 70…
