Она кивает понимающе.
— Хорошо. Я скажу, к нему придут… И еще: в недалеком будущем предстоит Всесоюзная выставка народных талантов. Надо отобрать работы. Скоро будет работать комиссия. И я напишу о нем. Дайте мне адрес…
Этот адрес уже многим известен. И сюда, я знаю, должна была недавно прийти небольшая, но довольно весомая посылочка. Гриня написал мне: «Ну, зачем он в доме — моржовый клык? Память, конечно, да ведь „полярку“ и так не забудешь. А Марк такое может из него сотворить, что музеи драться начнут: мне, мне! Так что — посылаю днями…»
И мне — к этому адресу — дорога привычна, исхожена.
Все тот же сквер, только осенний уже. Еще не производит впечатления квартиры, из которой вынесли всю мебель перед ремонтом, как бывает поздней осенью, когда все оголится, и в аллеях заметно прибавилось света. Смолкло в высоких, шуршащих кронах стеклянное чиликанье дроздов.
Какое буйство красок! Огненно-рыжи листья чинар, канареечно-желты шестипалые лапы конского каштана. Лимонным дождичком осыпается акация.
Падают листья, звеня, мерцая, осыпают меня шелестящим дождем, врываются в путаницу мыслей.
Осень, осень. Ее рваный парчовый наряд, ее пышная нищета. Сколько пелось, писалось, говорилось об осени — и все лишь приближено к тому, что она есть такое. И дано ли кому-нибудь исчерпать ее всю, всю слитность ее красок, звуков и запахов, во всех связях ее с душой человеческой? А может быть, мы не видели бы так, не чувствовали так красоту осени — без всех этих песен, стихов, картин, живущих в памяти?
Что, если б каждый видел мир только своими глазами, слушал бы музыку только собственной души? Кем бы мы были — наследники без наследства, без всего, что пережито, выстрадано, придумано и сотворено другими, прошедшими по земле до нас, идущими и сейчас рядом с нами?
И опять смешались мысли, нахлынуло давнее воспоминание: субботник в школе, суета, деловая и неделовая, хохот, задиристые выкрики, и красавец Женя Злобин с натугой выдирает из вязкой глины лопату, а Динка-Огонек, сверкая чертенячьими своими глазенками, вся рыже-пламенная, выплясывает перед ним какую-то невообразимую джигу, а может, твист, припевая нечто еще более невообразимое: «У тебя глаза — как бирюза! Чьими они будут? Чьими они будут?»
…Чьими они будут, Марк, твои мечты, твоя дерзость, пронзительная твоя любовь к человеку и всему живому, если утаишь, утушишь все в себе, не пробьешься сквозь камни упрямой родниковой струей. Ведь тебе — дано. И как передать тебе, как сделать твоими те строки, что считаю для себя главными в жизни, повторяя за поэтом: «Душа обязана трудиться — и день и ночь, и день и ночь»?
Звон и шелест, звон и шорох, золотая метель листвы, и сквозь нее — дом, похожий на вафлю, и у самого подъезда на сырой темной земле светится кленовый лист, словно перо, оброненное жар-птицей.
Стук и бряк лифта. Тишина площадки. И в этой тишине — из-за полуприкрытой двери — знакомый, скребущий звук. Точь-в-точь, как у меня на уроке — сколько уж лет назад…
Дошла, значит, Гринина посылка? И еще что-то дошло…
А мне, пожалуй, сейчас заходить туда не к чему. Как-нибудь в другой раз…
Новый шеф
Все голову клали на плаху, что новым замдекана будет Петя Голосов — душа-человек или Леонтичев (приклеить два крыла, и перед вами ангел). И вдруг проходит слух: выдвинули какого-то «задвинутого», из аспирантов.
Одетый, как молодой дипломат, собравшийся посетить первый в жизни прием на уровне послов. Водрузите ему на нос очки. Вооружите шариковой ручкой за тридцать пять копеек — вот новый шеф.
Знакомимся: «Юрий Константинович Кудинов» — «Валя».
Смотрит, как глухой.
Меня весь факультет зовет «Валюша», мне же не девяносто лет! «Валя, да Валя же!» — не воспринимает. Говорю «Дмитриевна».
— Так вот, уважаемая Валентина Дмитриевна, будьте добры, напечатайте объявление!
Смотрю: дни и часы приема. Академик, а не замдекана! Я далеко не в восторге — вместо «пятница» шлепнула «путница». Подскрести бритвой, только и делов.
— Если вас не затруднит, заново, Валентина Дмитриевна! Не хотелось бы начинать работу с этой… путаницы…
Перепечатываю.
Порядок — к приходу нового я везде навела, и в шкафах и на столе. Ему показалось мало. Со стола убрал все в ящики. Книги в шкафу переставил по росту, по цвету: не шкаф, а икебана японская. На папках велел сделать наклеечки: «К делу», «Исполнено», «В архив». И все с такой невероятной вежливостью, как будто это он сочиняет в «Вечерке» статьи «Как вести себя в гостях».
Поработала я с ним один день, наслушалась всяких «будьте любезны» и «если представится возможным», пришла домой, налила молока кошке да и говорю: «Глубокоуважаемая Мурка Васильевна, если вас не затруднит, проверьте этот материал на усвояемость!»
Шеф никого не принимает. Что говорят по телефону — велел записывать.
Сидел вдохновенный и строгий. Сотворил расписание на полугодие — твердое, без переносов и замен.
Это он так-думает. Жаль человека совлекать с небес, а надо:
— Фомина три пары подряд не может, у нее грудной, Леонтичеву понедельник неудобно, читает в Академии, Грызлов далеко живет — на первую пару будет опаздывать…
И так далее — он-то новенький, шеф, а я четвертый год на факультете.
Выслушал, Фомину учел — попыхтел еще полчаса. Остальное оставил по-старому: ну, режет человек сам себя!
И началось…
— Но вы поймите, что транспорт…
— Ваша обязанность — создать условия для
научной
работы!
— Первая пара, а потом четвертая — это уже не «окно», это ворота какие-то!
Наседает преподавательский состав на моего шефа. Кто — вежливо, в его же миндальном тоне, кто — во всю Ивановскую. Попутно достается и мне. К концу дня нервы у меня изрублены мелко, в лапшу, уже не говорю, а фыркаю, словно кошка, которой наступили на хвост. А шеф терпеливо, как будто пленку прокручивает, заново каждому объясняет про интересы студентов, про усвояемость да равномерную загрузку.
И вот — я ждала этого! — врывается сама: широко известная, глубоко популярная Арсеньева, Катерина Марковна, между прочим, завкафедрой, аспирантом которой мой шеф «имеет честь состоять».
Великолепна рушится на диван.
— Уф, с ног валюсь! Две комиссии, три заседания, пять коллоквиумов! Юрочка, как дела?
От «Юрочки» мой шеф мумифицируется. Не поднимая глаз, выговаривает тщательно, по буковке:
— Вы ознакомились с расписанием, Екатерина Марковна?
Арсеньева кивает. Красивым нервным жестом достает сигарету, закуривает. Откинув голову, смотрит сквозь ресницы…
Как подает себя женщина — ну, кинозвезда!
— Да, Юрий Константинович! — промурлыкивает Катерина. — Я не забыла о нашем разговоре. Выбила для вас «почасовку» на вечернем отделении!
— Весьма признателен, — лепечет шеф.
— Расписание. — Арсеньева поет, как флейта — Вы же сами понимаете, дорогой, при моих нагрузках неделю надо уплотнять. А вы меня разбросали на три дня! Приезжать три раза ради одной пары! Да где ж это видано?
— Видите ли, Екатерина Марковна… — Этот недоумок опять начинает объяснять то, что и без него известно.
— Так, значит, не находите возможным выделить для меня один день? — Арсеньева швыряет недокуренную сигарету в корзину для бумаг. — Нет и нет? Очень мило…
Да, это мурлыканье. Пантеры тоже мурлычут.
Дверь затворяется со зловещей деликатностью. Я смотрю на шефа. Он говорит:
— Если вам не трудно, Валентина Дмитриевна, прибейте табличку: «У нас не курят, и мы очень благодарны за это».
Моя мудрая Аустра говорит: «Ужас, если мужчина неряха, но если аккуратист, так это два ужаса!»
Мой шеф — три ужаса.
Заходит. Костюмчик немнущийся, сорочка как фарфор. Бреется, наверно, раза три в день, а может, уже вывелась порода безбородых мужчин?
Смотрит на меня — и мне уже кажется, что палец в чернилах или петля на чулке поехала… И выясняется, что я в какой-то третьестепенной справке вместо «XI» стукнула «X»! В палочке дело! Или бумагу не в ту папку положила — уж он найдет…
