— Нет, ты напрасно, — тянет Аустра. — Я бы на твоем месте… Это ж так легко — изучить вкусы, привычки. Заботиться, стать необходимой. Мне кажется, он не так уж безнадежен! — И начинает рассказывать о своем новом поклоннике:
— Понимаешь, он играет на фоно, у нас с ним все окутано таким леграновским флером…
Я забочусь о своем шефе — не оттого и не ради того, на что намекала Аустра. Просто интересно узнать — доступен ли он каким-нибудь человеческим чувствам? Ведь когда работают вместе люди, привыкают друг к другу, появляется какая-то теплота. А
у
него?
Занимаю для него очередь в буфете. Застелила цветной бумагой полки в шкафу. Все его любимые объявления переписала от руки, на ватмане, чертежным шрифтом. Сменила его настольную лампу на новенькую, модернового, космического фасона. Он любит записывать очередные дела на листках бумаги размером со спичечный коробок — заранее нарезанные листочки подкладываются ему в ящик каждое утро…
Идут дни, он ничего не замечает. Во всяком-случае, не реагирует вслух. И все же мне мерещится какая-то в человеке оттепель. Чуточку упростилась многоступенчатая его любезность. Мне кажется, что мы даже можем подружиться. Но однажды…
Киселева предупредила, что семинар переносится с четверга на среду. Я хотела тут же записать, но понадеялась на память. А как закрутился день — дела, звонки, студенты — забыла…
Четвертый курс к среде не подготовился, семинар был сорван.
— Ваш секретарь, глубокоуважаемый Юрий Константинович, не столь аккуратен, как этого можно было ожидать при вашей требовательности, — сказала Киселева со своей кисло-сладкой улыбочкой.
— Вы совершенно правы, Софья Игнатьевна.
Киселева уплыла с видом торжествующей, хотя и угнетенной добродетели. А шеф спросил ровным голосом:
— Валентина Дмитриевна, вы имеете представление об обязанностях секретаря факультета?
Это было начало, а потом — целая лекция, словно не произнесенная, а простроченная швейной машинкой, и заключение:
— Вы делаете многое, чтобы облегчить мне работу, — благодарю, но это не входит в ваши обязанности, не за это вы получаете зарплату, ваша задача — обеспечить нормальное прохождение учебного процесса…
Больше я не нарезаю ему листочков для записи очередных дел. Добился своего. Засушил мои лучшие побуждения.
И семинары больше не срываются. Вот!
* * *
Сегодня мой шеф явился кудрявым. Да, да, забыл или не успел набриолинить свои волосы, и они лежат волнами, и шеф глядится с ними таким мальчиком…
Очень бледным мальчиком, сосредоточенно, упорно не веселым.
— Вы нездоровы, Юрий Константинович?
— Нет, нет, Валентина Дмитриевна. Просто я зол. Очень…
Это самое «зол… очень» выговаривается ровненько, как бы по линеечке. Никогда я не видывала, чтоб люди так аккуратно злились.
Другое дело — Петя: этот влетел вслед за шефом, клокоча, как перестоявший самовар:
— Слушай, Юрий! Нет, я этого просто не волоку! Неужели ты не понял, что эта новоиспекаемая кандидатка — креатура Катерины? По-моему, ее намек был прозрачен, как хрусталь!
— Я думал, что мы обсуждаем работу, а не креатуру, — говорит шеф. Отчетливо, словно пропечатывает каждое слово на машинке.
— А, оставь! Работа не лучше, не хуже прочих! Ну, кому-то придется посидеть поредактировать, дотянуть — в первый раз, что ли?
— Для меня — в первый. Для тебя — хорошо бы в последний.
— Ну, слушай, я от тебя стрессую! — Петя подбегает-к моему столу, хватает графин и начинает пить воду, стакан за стаканом.
И тут в двери протискивается Киселева — с более уксусным, чем когда-либо, выражением лица:
— Я не поняла, Юрий Константинович, чем вас не устроило мое выступление?
— Софья Игнатьевна, вы говорили вокруг да около — уводили нас в облака…
Рот Киселевой превращается в нитку:
— Катерина Марковна считает, что я выступала по существу!
— Разумеется, я высказал мое приватное мнение…
Киселева делает рот буквой «о» — и в этот миг в деканат вплывает сама Арсеньева — закована в кримплен сливочного цвета, клипсы в виде желтых хризантем, шиньон величиной с корзину для бумаг.
Умеет женщина предъявить себя, этого у нее не отнимешь.
И все это великолепие надвигается на нашего скромного замдекана, словно «Икарус» на «Москвича».
— Хочу заметить, уважаемый Юрий Константинович, что не стоит превращать свою эрудицию в шлагбаум на дороге молодых кадров. Я не говорю, что нам было предъявлено нечто основополагающее. Но… храм науки состоит из кирпичей, а перед нами был…
— …кирпич.
Неужели это он — перебил саму Арсеньеву? Силен, бродяга!
— Вы противопоставляете себя кафедре, Юрий Константинович.
— Но не науке, надеюсь?
— Какое вы имеете отношение к науке, будет видно по вашей диссертации. Кстати, обсуждение третьей главы можно будет форсировать. Вы довольны?
— Я доволен, Катерина Марковна.
Арсеньева уплывает, как грозовая туча, не успевшая выметать все свои молнии. Петя хватает шефа за лацкан.
— Ну? Добился? Не хотелось бы мне сидеть с тобой рядом на скамье обсудимых!
— Каждый отвечает за себя.
— Нет, я тебе товарищ или нет? Должен я тебя предостеречь? С Катериной тебе не сладить. Вокруг нее — кольцом — репутация. И ее заслуги перевесят твой принцип, возведенный в абсолют!
— Я тебе тоже товарищ. Как у тебя с переездом? Не надо ли помочь?
— С таким типом, как ты, я скоро перееду подальше. В желтый дом!
Петя уносится, как вихрь, и уносит наш графин. Машинально. Вот до чего доволновался человек.
А мой замдекана достает расчесочку и весьма умело приводит в порядок волосы. Никаких волн — лежат, как приклеенные.
И с полным хладнокровием встречает новую фигуру, которая мне незнакома.
Молода. Употребляет косметику весьма энергично. Шуба — сразу видно, не здесь куплена, — белая, в кляксах. Выражение лица — как у фигуристки, которая при прыжке в один оборот вдруг села на лед. И лепечет что-то совсем маловразумительное. Что ей обещали, заверили. Что ее всегда одобряли. Что Катерина Марковна обещала сдать прямо в набор. И вдруг оказывается, что в работе столько недостатков…
— Я не думала, что это так сложно! — и хлопает ресницами, тяжелыми от туши.
— Подумайте, — советует шеф. — Это действительно очень сложно.
Диссертантка кивает. Достает из сумочки зеркальце, подпудривает носик. И уже в дверях оборачивается:
— А вы хороший человек! Я на вас не сержусь!..
Честное слово, мой шеф краснеет! Проходит минут десять, пока он находит силы сказать:
— Валентина Дмитриевна, перейдем к нашим делам!
* * *
Шеф заболел. Без него землетрясения нет. Дело так налажено, что и без него обеспечивается нормальное прохождение учебного процесса. И я бы в жизни не вздумала его навещать, если б не студенты. Удивительно, не ожидала! Попросили передать ему план новогодней стенгазеты — одобрит ли? — и два лимона в целлофане с ленточкой — чтоб выздоравливал.
По нотациям соскучились, что ли?
Еду. Конечно, за это время так узнала своего замдекана, что вопрос о красавицах из Центральной Америки отпал. Чего-то я недослышала, должно быть. И все-таки любопытно: как он живет?
Известно, — на факультете большинство у нас женское, — что замдекана не женат. Значит, его наглаженность — творчество заботливой мамы. Мне представляется уютная старушка, готовая потчевать вас вареньем и рассказами про своего Юрочку. И квартира, отполированная ее неутомимыми руками.
…Шеф живет один — первая поправка к моим предположениям.
Встречает меня в идеальной прихожей — как на картинке в «Новых товарах». Извиняется за беспорядок — «что-то с горлом, два дня не убирал».
Жаль, что я не прихватила микроскоп — может, разглядела бы этот беспорядок? В комнате — застекленные книжные полки, письменный стол, на котором пусто, как в пустыне Такла-Макан, тахта, пластиковые табуреты: сидеть на таком холодно и жестко.
