Сколько времени понадобится заике, чтобы сосчитать до шести? Именно через такой промежуток в трубке раздались тягучие гудки, они неслись с волшебных берегов Марны, столь любезной сердцу покойного генерала Галльени. Вот еще один вояка, который усмирял дикие кущи: Тонкий, Мадагаскар и прочие благословенные регионы. Усмирение заключалось в том, что недовольных мутузили до тех пор, пока наименее недовольные не объявляли себя совершенно довольными. Таким образом военные приобщали их к цивилизации!.. Но о чем это я, нашел время! Только и делаю, что забываюсь и привожу себя в чувство. Прочь, наваждение! Когда я наконец приберу себя к рукам, мне цены не будет.

Шедевры повалятся один за другим. Надеюсь, вы не сомневаетесь?

— Алло! — произнес сонный голос. Прерывистое дыхание с хрипотцой.

— Месье Рожкирпро? — спросил я.

— Его нет! — решительно заявил голос.

— Мне необходимо с ним срочно поговорить.

— Но его нет! — нетерпеливо ответил мой собеседник.

— Где я могу его найти? Это вопрос жизни и смерти! Пауза.

— Кто говорит?

— Поль Маниганс. Дело не терпит отлагательств.

Снова пауза.

— Дайте ваш номер. Если смогу его разыскать, он вам перезвонит.

Настаивать бесполезно. Этот гад следует строжайшим указаниям. Я назвал номер, нацарапанный на белом диске телефонного аппарата брюзги.

Оставалось ждать.

Кого?

Чего?

И сколько?

Я меланхолично прихлебывал коричневую бурду. Наступал роковой предрассветный час, когда уже не ночь, но еще не день. Момент перелома.

Я попытался собрать разбегающиеся мысли. Крикнул: “ау!”, созвал их, построил. Последние несколько часов прошли в ужасающей неразберихе. Все началось с пустяка, а потом пошло-поехало. И на данный момент у меня на руках четыре трупа, одна девица в бегах и пропавшая половина сопливого Пино.

Через открытую дверь я видел мою колымагу. Ее помятое рыло наводило грусть. Не люблю покалеченные вещи. Люди лучше переносят невзгоды. Потери их мобилизуют. Они получают удовольствие от протезов. Ковыляют вприпрыжку, приволакивают ногу. Хоть ползком, но доберутся до места назначения, нужда заставит. Белая трость, инвалидные повозки, вставные челюсти, фальшивые ресницы, накладная грудь, деревянная нога, рука на шарнирах. Они скачут на трех конечностях в толпе, ловко лавируют на колясках, учат язык Брайля, жестов, они изучают тишину! С ними возятся, массируют, приделывают руки-ноги, чуть ли не головы. На них женятся, их балуют, наряжают, обихаживают. Но вещи? Ремонт превращает их в утиль, малейшая поломка — и они уже не способны выполнять свое предназначение.

Я решил, выбрав, возможно, не самый удачный момент, сменить драндулет. Куплю что-нибудь большое, сверкающее, машину богатеев и стану вывозить матушку Фелицию на прогулки. Косоглазый “мерседес”, к примеру! С бархатными внутренностями. А пока на полу моей развалюхи валяется отрезанная голова, завернутая в обноски дуралея, загубившего свою жизнь по слабохарактерности и пристрастию к падали. Уверен, он был искренен, когда совсем недавно оплакивал неудавшуюся карьеру. Старый жулик… Я попытался уразуметь его роль в этой заварухе. Похоже, он следил за малышкой Терезой, за ее передвижениями и действиями и на короткое время позволил ей оторваться от бандитов и передохнуть под мостом Мари. Когда Маниганс увидел меня на тропе войны, то взял комиссара полиции в оборот, надеясь, что я смогу ему помочь. Помочь в чем?

Берта и угрюмый кабатчик не возвращались. Их длительное отсутствие начало меня беспокоить. Я чувствовал себя так, словно меня сглазили. Время шло, а меня охватывала гнетущая тоска. Может быть, давала знать накопившаяся усталость?

Я покосился на бутыль с кальвадосом, оставленную хозяином. Неплохо было бы пропустить стаканчик для бодрости.

Тягостные раздумья прервал звонок. Он звучал грустно, трещал еле-еле. Поверите ли, но я вздрогнул от неожиданности. Проворно схватил трубку и узнал одышливый голос, ответивший мне в первый раз.

— Алло! — сказал я. — Поль Маниганс у телефона…

— Я не смог связаться с месье Рожкирпиро. — Голос звучал как из засоренной трубы. — Сожалею… Позвоните завтра…

Я сообразил, что сейчас он нажмет на рычаг, и засуетился:

— Эй, послушайте! Неужто никак нельзя поговорить с ним немедленно, не может такого быть!

— До завтра… Позвоните в полдень.

Чпок, связь прервана.

Я стоял, прижав трубку к щеке, и слушал вялые гудки. Меня так и подмывало перезвонить астматику. Но потом я подумал: зачем? Хоть прищурься, хоть глаза вытаращи, картина не изменится, говаривал один малый, потерявший глаз. Либо Рожкирпипро не хочет со мной разговаривать, либо его действительно не могут найти.

Следовательно, надо взяться с другого конца. Пользуясь служебным положением, я налил себе полную рюмку кальвадоса. Невозможно устоять перед яблоком и его производными. Вспомните Адама, Вильгельма Телля… Меня перекосило. Впрочем, от такого уксуса даже рыцарское забрало перекосило бы. У хозяина, должно быть, глотка и желудок выложены винилом, если он хлещет эту гадость и не морщится.

Моя прекрасная сотрудница, нежная амазонка Берта не возвращалась. Я отправился на поиски. Старый брюзга что-то говорил о тупике. Первая дверь налево в глубине двора.

И действительно, я увидел армаду тачек у стены угольного сарая, прислоненных оглоблями вверх. Они напоминали раввинов у Стены плача. За тачками брезжил свет.

Я появился в самый разгар событий. Заметьте, открывшееся зрелище не потрясло меня до глубины души. Если уж быть до конца откровенным, я почувствовал легкую неловкость, словно совершил бестактность.

Находчивая Берта выбрала любопытный способ, чтобы задержать кабатчика. Несмышленыша она положила на ворох пустых мешков, а сама взяла в оборот старикана, навалившись огромной тушей и громогласно его подбадривая. Она советовала ему идти напролом и не бояться показаться грубым; взахлеб расхваливала его мужские достоинства; просила действовать не торопясь и держаться подольше; уверяла, что его девочка, крошка, киска, зайчик на все готова и выполнит любые пожелания. “Как ты хорош!” — голосила Берта, призывая в свидетели свою покойную мамочку и утверждая, что сей момент взлетит (затея, учитывая дородность дамы, представлялась не слишком реальной). Наконец она завопила, что земля ее больше не держит! И это было правдой: Берта постепенно проваливалась в кучу угля.

Торговец топливом вспотел и раскраснелся. Берта заметила меня, хотя из черной кучи теперь торчали лишь голова и ноги. Она умудрилась высвободить руку из-под завала и помахать мне.

Неподражаемая! В момент высшего наслаждения она посылала мне дружеский привет.

— Вы только взгляните, — стонала Берта. — Мужчина в его возрасте, а как бьется! Знавала я шалунов, но мало кого можно поставить на одну доску с ним! Какой напор, какая мощь! Сколько тебе лет, папаша?

— Семьдесят три! — прохрипел счастливчик.

— Слыхали? Шестьдесят три года, а он еще хоть куда! Ах ты поросеночек! О, чудовище! На что ж я буду потом похожа! Грязища кругом, все черное, воды…

Последние слова потонули в грохоте, и Берту окутала туча угольной пыли. Антрацитовый холм вздрогнул в последний раз, словно от последнего сейсмического толчка, и развалился. Гора распласталась, родив не мышь, но очумевшего старика и огромную черную корову.

Старый овернец поднялся и утер потную рожу изнанкой картуза, потому что можно происходить из самой глухой провинции, но тем не менее соблюдать правила гигиены.

— Вот что я тебе скажу, недотепа, — торжественно заявил он, — может, я вмешиваюсь не в свое дело, но, похоже, ты бабу впроголодь держишь. Вперед наука будет!

Он помог Берте подняться на ноги и предложил выпить по рюмочке кальвадоса. Я отклонил приглашение. Мы забрали бессловесного Антуана и двинулись прочь.

Хочу уточнить: я припарковал свое убожество у бистро, но не рядом, а на противоположной стороне улицы и немного ниже, так что мы распрощались с кабатчиком, не доходя до его заведения.