Творению искусства грозила серьезная опасность: гнев Большой Берты. Собранное по ниточке, по ягодке, по пушинке, оно рисковало разлететься в клочья. И венценосцы, бывает, страдают несдержанностью. А Берта, кроме кровавой бани, иных наказаний не знала. Неужто шляпе будет позволено свалиться на пол?! Не водружают же на голову растительность четырех времен года, галантерейную лавку и цирковой зверинец, чтобы тут же забыть обо всем хозяйстве! Шедевр требует бережного к себе отношения, почитания и уважения! Для человека-оркестра его упряжь не просто пара бретелей, он ни на секунду не забывает о ней! Вот так и Берта не должна пренебречь конструкцией, которой она служит подпоркой. Увы, серьезность момента вынудила мадам Берюрье поступиться величием.

— Все ясно, трое уродов намылились затеять оргию, — объявила отважная подруга Мамонта. — Меня тошнит от их грязных делишек! И где, черт побери! В борделе! Словно они желторотые школьники или ветераны первой мировой. Посмотрите, мадам Пино, какая здесь расписная кровать, нет, смотрите внимательнее, пойдете в свидетельницы. Натуральный бордель! Солидные мужчины, служат в полиции — и в каком виде! Глаза б не глядели! Валяются на полу! И чего им только недостает? Все у них есть: и дом, и кровать, и жена, и мерзкие журнальчики, и сода от изжоги! Связались с девками, которым я не доверила бы даже мыть посуду из опасения подцепить чесотку! Смотрите, мадам Пино, и запоминайте, все запоминайте! Бардак! Иначе не назовешь. Записывайте! Четверо мужиков и шесть девок. Да-да, делайте заметки, а то потом все в башке перепутается. Четверо похотливых козлов и шесть шлюх. И к тому же под предводительством начальника! Срам-то какой! Мне стыдно за Францию! Подумать только, мы отдали им самое дорогое, что у нас было, а они развратничают за нашей спиной! Я вышла за этого борова почти девственницей и в жизни ему не изменяла. Случалось, но редко, по крайней мере у меня никогда не было несколько любовников сразу. И что же я получила в благодарность? Вот что!

Она бросилась к неверному супругу и принялась колошматить его по физиономии.

О, разумеется, Толстяк пытался возражать. Кричал, что произошло печальное недоразумение, ужасная ошибка, Берточка не так поняла. Взывал ко мне, к дамочкам и к французскому народу в целом. Причитал, захлебываясь словами. Клялся головами всех святых, своим безупречным послужным списком, вечной памятью павших во всех войнах: он — жертва обстоятельств! Судьба подставила ему ножку, но он невиновен, с пеной у рта настаивал Берю. Однако фурия не слушала, не желала слушать. Напротив, сетования несчастного супруга еще больше ее раззадорили. Она хлестала его по носу, по щекам, по губам. Выдавливала глаза, полосовала лоб. Лупила, колотила, тузила, драла на части! Ее шуршащая юбчонка задралась, обнажив мощные ляжки, целлюлит смотрелся на них, словно лунная пыль. Да, огузок у Берты был огромный, размером с открытый зонт. Страшной силы огузок. Вот так. Я подыскивал эпитет, который мог бы наиболее точно передать впечатление от лицезрения Берты сзади, и лучших слов не нашел. Страшной силы! Я подчеркиваю, настаиваю. Он потрясал, смущал, ему не было равных. Стальной король Крупп в своем роде… В этих бедрах таилась громадная сила, мощь спящего вулкана. Только пылающие домны могли бы сравниться с ними. Королевские бедра, царские! Короче, абсолютное совершенство.

Мне, по совести и положению, следовало сыграть благородную роль третейского судьи, надо было вырвать у разъяренной китихи ее измочаленного кашалотика. Увещевания я отверг сразу, не время глаголить, перед лицом опасности необходимо действовать решительно. К тому же мне представлялась возможность обнять толстуху. Но легко ли объять Эйфелеву башню? Прижать к груди локомотив, несущийся со средней скоростью километров сто пятьдесят? Удержать лавину, подперев плечом?

Я был вынужден отойти в сторону и не мешать порыву мужеубийственнной страсти. Очень скоро я увидел Берю неподвижным, бесчувственным, окровавленным. Ох-ох-ох! Толстяк, чье сало было крепче самой закаленной стали, валялся, поверженный, на паркете Нини.

Думаете, Берта унялась? Как же, дорогие мои последователи Ганди и Льва Толстого!

Шляпа слетела давным-давно, при первом же энергичном рывке. Не прошло и вечности, как ее принялись мять, топтать и рвать. Искореженные обрывки, разбросанные по комнате, молчаливо голосили о приключившейся трагедии. Вид поруганного шедевра вызвал у Б.Б. новый приступ разрушительной ярости.

Поквитавшись с муженьком, она принялась за обольстительниц, по чьей неоспоримой вине Толстяк презрел супружеский долг. Началась паника. Те из дамочек, кому уже случайно перепало во время расправы с неверным, расползались по углам от греха подальше. Остервеневшая Берта сцапала их и принялась безжалостно молотить. То был Перл-Харбор обезумевшей домохозяйки! Она сеяла гибель без разбору. Только тотальное разрушение могло ее удовлетворить! Гостьи Ребекки вопили в голос. Те, кто мог, пытались спастись бегством.

Нини пришла в голову неудачная мысль вмешаться. Сокрушительный удар ребром ладони по затылку уложил ее на пол. Кровавое побоище! Братская могила! Впрочем, эта квартирка была обречена на скандал. Здесь давно витала его тень, порочная, тоскливая. Ситуация становилась невыносимой. Гости и хозяйка валялись бездыханными. Тех, кому досталось кулаком в живот, рвало.

И тут меня осенило. Я бросился к выключателю и вырубил свет. Недурная идея, правда? Темнота остужает пыл не хуже, а порою лучше, чем ведро холодной воды. Так вот, собратья мои, женушку Берю неплохо бы было отправить наемником в джунгли! Она даже не заметила, что наступила ночь, наша славная Бертища. Тьма не остановила, не обескуражила ее. Напротив, подхлестнула. Став невидимкой, она лишилась последних тормозов. Ее ярость стала слепой и абсолютно безудержной. Дом зашевелился. Послышалось хлопанье дверей, топот ног на лестничных площадках. “Это у тех мерзавок сверху?” — “Надо вызвать полицию!” — “Уже вызвали”. — “Но что они там делают? Надрались, а теперь дерутся?” И прочие шуточки, менее приличные, более изобретательные и ехидные. Я не решаюсь повторить их в моем шедевре, настолько от них разило цинизмом, непонятным в обитателях острова Сен-Луи (святого Людовика, между прочим, в переводе с французского).

Я закрыл глаза. Зарыл голову глубоко в песок. Когда бессилен предотвратить беду, только и остается, что забиться в угол, притвориться мертвым. Короче, отречься от мира.

Я ждал, заперевшись на все засовы.

Наконец шум прекратился, лишь на лестницах продолжали копошиться. Я включил свет. Открыл гляделки. Моргнул — и содрогнулся!

Кошмар! Доведенный до логического конца. Хуже, чем я предполагал. На ногах, кроме меня, оставалась лишь мамаша Пинозина. Ее обмылок, Берю, Нини, четыре девицы устилали собой пол. Берта, выплеснув гнев до капли, прерывисто дышала. Она рухнула в кресло, вытянув ноги и свесив руки.

Кожаная куртка лопнула. Толстенный корсет тоже. Из дыр, прорех, швов выпирала розовая мясистая плоть. Бугрилась, растекалась, вздымалась и наводила на мысль о только что отелившейся корове. Приплодом стали полный разгром и растерзанные нелепые фигуры, валявшиеся у ее ног.

Она глянула на нас выпученными глазами, мутными, погасшими, с красными прожилками. Облизала пересохшие губы в пятнах губной помады и хрипло выдавила одно-единственное слово, достойно увенчавшее акцию:

— Поделом!

Вы поняли? ПОДЕЛОМ.

Выходит, Берта Берюрье подчинилась необходимости, неукоснительным требованиям морали. Короче, она выполнила свой долг!

Милейшая женщина!

Настала очередь мадам Пино проявить себя. Буря стихла, землетрясение миновало, гром удалился, коварный морской прилив отхлынул. Теперь можно было без опаски приблизиться к Священной Корове, подать знак, сказать слово.

Достопочтенная мадам склонилась над супругом не без отвращения. Серьезные сомнения одолевали ее. Она знала, что мертвый супруг уже не является мужем. Он даже не воспоминание о муже, но отвратительное тело, от которого следует поскорее избавиться. Мадам внимательно оглядела благоверного и даже осмелилась потрогать.