— Нет, главное, что меня оставили. Как бы я жил без аэропланов? Это невозможно.

…Кто-то тихонько вытаскивал у него из рук винтовку. Он это почувствовал, еще не открывая глаз, и резко рванул ее к себе. Сон сдуло как ветром. Вскакивая, Женя ощутил, что ему еще и помогают, сильно поднимая за воротник шинели. Совсем близко, обдавая дыханием, было чье-то лицо. Только по приглушенному шепоту Женя узнал брата.

— Сукин ты сын! — Женя почувствовал удар в ухо, смягченный застегнутой буденовкой. Голова дернулась в сторону. Теряя равновесие, он еще крепче уцепился за винтовку. Второй удар пришелся в левый глаз, Женя ясно увидел этим глазом, как среди ночи ярко вспыхнуло солнце и разлетелось на куски.

Нет, он не плакал, не сопротивлялся, он виноват, заслужил, и надо терпеть, потому что за сон на посту полагается трибунал. Это Жене объяснили, когда отправляли первый раз в караул. Какое счастье, что его застал брат! Пусть бьет, пусть, Женя и сам готов разбить себе голову. Это в самом деле преступление!

— Если ты еще раз заснешь, я сам, слышишь, сам доставлю тебя к Комаровскому, и тогда прощай аэродром.

Страшнее этой угрозы быть не могло.

— Вась, я, честное слово, первый раз… ну поверь… и никогда больше.

Но вскоре Женю по просьбе старшего механика второго отряда отставили от караула. Нужно было помочь отремонтировать чиненый-перечиненый мотор «сальмсон» с командирского «Ньюпора-17», а мотористов не хватало. Женя понимал, что такая работа — это экзамен на право быть при технике. И он успешно выдержал его, закрепив за собой пока что нештатную должность «толковый парень».

Пожалуй, из двух «Фарманов-30» и двух «Ньюпоров-17», имевшихся в авиагруппе, он за короткий срок успел поработать на всех: где приклеивая отставшую перкаль, где подтягивая расчалки. Приходилось и плотничать: клеить нервюры, выстругивать стрингеры, накладки для лонжеронов [Нервюры, расчалки, стрингеры, лонжероны — детали каркаса крыла].

Но больше всего Женя любил возиться с моторами. А когда постиг тайну регулировки зажигания, желаннее работы не стало. Он с удовольствием демонстрировал, как после его регулировки мотор, коптивший хуже паровоза и вздрагивающий при этом словно в приступе астматического кашля, постепенно начинал успокаиваться, переходя на ровный и чистый выхлоп. Теперь Птухина-младшего уже не зовут под хвост аэроплана, чтобы перетащить его с места на место. Правда, Женя без просьб сам бросится помочь, если свободен. За покладистый характер, отзывчивое на чужую нужду сердце и не любящие безделья руки в отряде Женю уважают. Большая дружба связывает его теперь не только с латышом Петей Пумпуром, но и мотористом украинцем Ваней Пидголой.

А вскоре перед строем отряда Татарченко объявил:

— Товарищи, вчера командиром и комиссаром группы подписан приказ о зачислении Птухина Евгения Саввича на первую штатную авиационную должность моториста с провиантским, приварочным, чайным, табачным, мыльным и денежным довольствием. — Подождав, пока окончатся поздравления и похлопывания по плечу новоиспеченного моториста, Татарченко добавил, что Женя будет обслуживать его самолет.

— Знаешь, Петька, о чем я теперь буду мечтать? Чтобы пробиться в военлеты! — прошептал Пумпуру Женя.

И вот первая самостоятельная подготовка «ньюпора». Как волновался Женя, когда Татарченко сказал, что завтра с утра облетает самолет. До позднего вечера Женя провозился, в который раз проверяя всю нехитрую конструкцию планера и мотора. Очень ему хотелось, чтобы с первого толчка пропеллера вместе с командой «контакт» зарокотал его «Гном». Ведь все мотористы, одни участливо, другие с завистью, мол, выскочка, молокосос, будут наблюдать его первый запуск.

Жене показалось, что зимнее солнце примерзло верхним краем к горизонту, потому что он все бока отлежал, дожидаясь рассвета, чтобы отправиться к своему самолету. Тихо выбравшись из скрипучей, опостылевшей за бессонную ночь койки, он проворно оделся и, держа в руках валенки с теплыми шинельными портянками, словно привидение, выбрался в коридор. Высоко поднимая босые ноги с волочащимися подвязками серых застиранных кальсон, он, балансируя на скрипучих половицах, медленно приближался к обалдевшему дневальному.

— Ты что-о-о? — сдавленным голосом прошипел тот.

— Да, понимаешь, забыл одно дело сделать, — еще не придумав какое, объяснил Женя, — вот и собрался на стоянку.

— А-а-а, — успокоился красноармеец, — а я думал, ты того, спятил… Так тебя часовые не подпустят, смотри в окно, еще темень какая. Иди ложись, я разбужу с рассветом.

— Знаешь, лучше я посижу здесь, а как посветлеет — пойду.

Женя, облокотясь на стол, уставился на керосиновую лампу. Однако через какую-то минуту уснул крепким мальчишечьим сном. Дневальный только на миг прикрыл веки.

Проснулись они оба одновременно, когда за окном было уже светло.

— Эх ты, «разбужу с рассветом», — передразнил Птухин дневального. — Сонная тетеря.

Часа три спустя на стоянке появился Татарченко.

— Товарищ командир, ваш самолет готов, — возбужденно доложил Женя подошедшему Татарченко.

— Да, да, я знаю. Весь отряд говорит, что ты его готовил с ночи, — улыбаясь, он обнял Птухина за плечи.

«Вот баба-трепуха», — мысленно ругал Женя дневального, пока летчик садился в кабину. Настроение испортилось…

— К запуску! — скомандовал из кабины Татарченко. — Есть к запуску! — Женя провернул несколько раз пропеллер, поставив его на компрессию.

— Контакт! — громко крикнул Женя и рванул со всей силой за нижнюю лопасть пропеллера.

Ему показалось, что Татарченко не ответил: «Есть контакт!» — и, замешкавшись, Женя не отскочил в сторону, как полагалось. Однако мотор чихнул, мелькнули лопасти, Женя почувствовал удар по плечу… упал.

Проворно вскочив на ноги, не обращая внимания на боль, Женя побежал держать стабилизатор, чтобы самолет не стал на нос, когда Татарченко увеличит обороты.

Мотор запустился с первого раза!

К вечеру плечо заныло, поднялась температура. Раздеваясь спать, Женя обнаружил, что оно здорово распухло. Стыдно было говорить об этом даже Пете. Пальцы двигались, рука с трудом, но поднималась, поэтому Женя решил, что обойдется.

Утром Татарченко привел всех военлетов на стоянку самолетов изучать технику. Женя возился с мотором.

— Зачем это мне надо изучать матчасть, — говорил, загораживаясь воротником от ветра, военлет Кравин. —

Пусть каждый изучает то, что ему полагается. Я ведь не говорю: «Изучай, Птухин, управление самолетом». Оно ему не нужно. Зато пусть Птухин знает мотор и прочие там технические тонкости. Правильно я говорю? — обратился он к стоящим мотористам и военлетам. Наступила тишина.

— А ты как думаешь, Птухин? — спросил Татарченко.

— Я хочу научиться управлять самолетом и стать военлетом. — Впервые Евгений при всех сказал о своих планах.

— Ну а потом, когда станешь военлетом, тоже будешь в железках копаться? — напирал Кравин.

— Конечно, буду! Что здесь плохого, если военлет знает, почему так, и не иначе работает его мотор.

— Постой, Женя! — вмешался Татарченко. — Ты что же, Кравин, потолкался в Каче [Город Кача, где находилась одна из летных школ России] возле офицерства и сам стал бароном. Белые ручки! Это ведь они так делили на белую кость — военлеты и летнабы [Летнаб — сокращенное «летчик-наблюдатель»] и черную кость — мотористы и все прочие. Ты сам-то, помнится мне, не из дворян, а спеси нахватался, как собака блох. А если сядешь там, где нет моториста, так и будешь ждать, когда тебе его привезут, чтобы запустил мотор вашему благородию. Да кому ты нужен такой, если не отличаешь карбюратор от помойного ведра. Лучше тогда вот их научить летать, — показал он на притихших мотористов, — так они и в тылу врага починят севший на вынужденную самолет и улетят. А ты не найдешь, да и не будешь искать отсоединившуюся тягу сектора газа. В лучшем случае сожжешь самолет и уйдешь, а может… Словом, иди с глаз моих, ваше благородие! Может, еще есть летающие князья, графы, архиепископы?