После службы в сенате в 1774 году Радищев работает обер-аудитором [3] при штабе графа Брюсса. Но прослужив год, в 1775 году вышел в отставку в чине секунд-майора. В том же году, через своего лейпцигского товарища Рубановского знакомится с семьей его старшего брата, на дочери которого, Анне Рубановской, он и женился в 1775 году. Рубановские долго противились этому браку, надеясь на брак с кем-нибудь из близких ко двору, — сообщает сын Радищева Павел, — но любовные взаимоотношения зашли так далеко, что родители вынуждены были согласиться на брак с бедным и малоизвестным чиновником.

Все это время Радищев занимается литературной работой, причем «до женитьбы, — пишет он, — я более упражнялся в чтении книг, до словесных наук касающихся… Родяся с чувствительным сердцем, опыты своего письма обращал я на нежные предметы… но неудачно. Когда же я женился, то все любовное вранье оставил и наслаждался действительным блаженством, не занимаяся ничем более, как домашними делами». Два года после женитьбы Радищев нигде не работает. Он переживает первые годы семейного счастья, посещает английский клуб и занимается литературными переводами.

Свою литературную деятельность Радищев начал переводами с французского на русский.

В 1772 г. в Петербурге по инициативе Екатерины II организуется вольное переводческое общество, куда и был приглашен работать Радищев. Это было задолго о Великой французской революции. Тогда еще не видно было окончательных плодов французских материалистов и по выражению масона А. М. Кутузова монархи веселились сочинениями Вольтера, Гельвеция и им подобных… ласками награждали их, не ведая, что по русской пословице согревали змею в своей пазухе, теперь (март 1792 г.) видят следствие слов, но не имеют уже почти средств к истреблению попущенного ими».

Под влиянием Пугачевского восстания и Французской революции средство для истребления «упущенного зла» Екатерина нашла очень быстро, — как только разразилась революция 1789 года. Этими средствами являлись: общее гонение на материалистов, цензурные запрещения, изъятие «крамольных» книг из публичных библиотек, сжигание и репрессивные преследования последователей материалистической философии. Выражением этой боязни «французской заразы явилось распоряжение правительства, запрещающее читать публично весьма умеренный наказ Екатерины о сочинении нового уложения. Но это случилось значительно позже, а в начале царствования Екатерины сочинения Вольтера, Гельвеция и Руссо были настольной книгой многих венценосных особ и вельмож, претендовавших на звание просвещенных людей. Княгиня Е. Р. Воронцова-Дашкова, президент Академии Наук, книгу Гельвеция «О духе» прочла два раза. Князь Д. Н. Голицын, русский посланник в Париже, напечатал в Гааге книгу Гельвеция и посвятил ее Екатерине. Сама Екатерина ведет переписку с Вольтером и Руссо, приглашает Дидро в Петербург, покупает у него библиотеку и «покровительствует» философии. Словом, родовитая знать увлекалась учением материалистов, переводила их на русский язык и до поры до времени восхищалась «Вольтеровыми насмешками и Руссовыми опровержениями».

Отрывки из энциклопедии материалистов я сочинения Вольтера, Гельвеция, Гольбаха, Д'Аламбера издавались не только в Петербурге, но даже в Тамбове. Болотов в своих записках (т. III) с ужасом рассказывает о князе Сергее Вас. Гагарине (действительном тайном советнике и шталмейстере 1782 года) «…я нашел его читающего французскую, известного безбожника Гельвеция книгу, не только удивился, но и содрогнулся узнав, что и старик сей, по примеру многих заражен до глупости вольтерианством и находясь при дверях самого гроба, не переставал обожать Вольтера, сего Гельвеция и других подобных им извергов и развратителей человеческого рода».

Как понимали учение французских материалистов и просветителей русские вольтерианцы? По весьма понятным причинам «обожание» это было весьма умеренным и не выходило за пределы дворянских интересов. Болотов и князь Щербатов тоже были европейски образованными людьми и имели свое представление о «естественном праве» и «добродетели», однако это не мешало одному с ужасом отвернуться «от безбожников и развратителей рода человеческого» и применять средневековые пытки над крепостными в качестве управляющего имениями князей Бобринских, а другому (Щербатову), печатно опровергать «химеру французских гвилософов о равенстве» и доказывать, что «естественное право — это право одним дворянам владеть всеми естественными богатствами и крестьянами». У большинства русских вольтерианцев и «поклонников просвещения» крепостная практика великолепно уживалась с теорией «естественного права», а чтение памфлетов против тирании и рабства сменялось наказаниями на конюшне розгами своих крепостных.

После Пугачевского восстания даже наиболее последовательные из либералов (Фонвизин и др.) подобно Кутузову убедились, что они «действительно согревали змею на своей груди» и с ужасом отвернулись «от французской заразы».

Так Фонвизин, во время первого своего заграничного путешествия следующим образом отзывался о французских философах, учением которых он увлекался в молодости: «корыстолюбие несказанно заразило все состояния, не исключая и философов нынешнего века… Даламберты и Дидероты, в своем роде такие же шарлатаны, каких я видел всякий день на бульваре. Все они народ обманывают за деньги и разница между шарлатаном и философом только та, что последний к сребролюбию присовокупляет еще безмерное тщеславие… Вот каковы те люди, — говорит он в заключение, — из которых Европа многих почитает великими и которые можно оказать всей Европе повернули голову».

Таким образом, французская революция наглядно показала русским вольтерианцам и либеральным барам, какие нежелательные для них выводы делает французская буржуазия из «Вольтеровских насмешек» и «Руссовых опровержений». Разнюхав классовый смысл учения материалистов, они перестали «греметь» в печати против деспотизма и бросились в объятья монархии.

Тем легче и быстрее удалось правительству истребить «упущенное зло».

Но среди этой непривлекательной галлереи вольтерианцев-крепостников мы находим светлую и мужественную личность Радищева, последовательного и неутомимого пропагандиста идей просветительной философии в России, начавшего свою литературную деятельность переводами Мабли.

В учении Мабли Радищева привлекал необычайный политический радикализм французского: аббата. Этот представитель левого крыла французской просветительной философии являлся большим авторитетом для Радищева во все время его деятельности и, как говорит М. Н. Покровский, — «монархомахия Радищева и ведет свое начало от Мабли». Уже к этому времени Радищев почувствовал настоятельную потребность высказать свои политические взгляды и убеждения. Так, переводя слово «Despotisme» выражением! «самодержавство», он говорит, что «самодержавство есть наипротивнейшее человеческому существу состояние. Мы не можем дать над собой неограниченной власти, поскольку закон, как извет общей воли, не имеет другого права наказывать преступников опричь права собственной сохранности. Если мы живем под властью законов, то это не значит, что мы оное долженствуем делать неотменно, мы находим в этом выгоды. Если мы уделяем закону часть наших прав и нашей природной власти, то делаем это для того, чтобы оная употребляема была в нашу пользу: о сем мы делаем с обществом Безмолвный договор. Если он нарушен, то и мы освобождаемся от нашей обязанности. Не правосудие государя дает народу, его судии, тоже и более над ним право, какое ему дает закон над преступниками. Государь есть первый гражданин народного общества»

Это примечание является самым ранним проявлением политических идей Радищева, высказанных им в печати. Уже здесь он излагает идеи естественного права «Договорного отношения между государем и народом», смело и определенно выявляя свое отрицательное отношение к самодержавию, как к системе. В этот промежуток времени Радищев вел философскую переписку со своим лейпцигским товарищем, известным масоном Кутузовым, приглашавшем его в тот период в масонское общество мартинистов. Радищев не согласился.