Между тем, реальные?обстоятельства» того времени прямо-таки препятствовали Радищеву. Отсюда то трагическое чувство одиночества, которое ощутил Радищев с болезненной остротой в каземате Петропавловской крепости. «Я чувствую, я один — писал он в письме к Шешковскому. — О лютое чувствование! Тысячекратно сердце мое преломляется и скорбь становится не изобразимою!»

Но не отказавшись от своих идей, Радищев после ссылки все же переменил свою тактику борьбы и значительно растерял былой юношеский задор, пыл и страсть.

Очень многие исследователи Радищева (казенные профессора, лакействующие либералы и убежденные адепты самодержавия) всячески экоплоатировали поведение Радищева на суде. Эти «объективисты» в своих работах старались уверить себя и других в том, что выступление Радищева было не «идейное», не «общественное», а личное, причиной которого были личные моменты (неудачи по службе, зависть, карьера, злоба против Екатерины). Некоторые из них и суд Екатерины над Радищевым (Павлов-Сильванский) оценивали как выражение личной мести оскорбленной Екатерины. Целью этих утверждений было смазать социально-политическое значение выступления Радиева, свести его к личным моментам.

В этом они, как раз, сходятся с оценками этого дела самой Екатерины. В своих пометках на «Путешествии» она следующим образом оценивает мотивы выступления Радищева: «Подвиг сочинителя, по которому он все написал, об заклад можно биться, тот, что вход не имеет в чертоги».

Так же точно объяснил причины выступления Радищева известный поборник самодержавия Лонгинов.

Если Павлов-Сильванский считает, что «в деле осуждения Радищева Екатерина II руководствовалась исключительно личной обидой, личным оскорблением, «раздражением» ^ш, снижая тем самым глубоко социальное значение выступления Радищева, сводя его к взаимоотношению двух личностей, то Лонгинов выполняет роль клеветника с другой стороны. Он считает, что «приговор ему (Радищеву) был вынесен не Екатериной, а всей Россией». Так как, видите ли, по его мнению, и «публика (?) и народ (??) одинаково осудили Радищева», Екатерина тут совсем не виновата, даже больше того, «Екатерина, исполняя волю народа (?), всячески смягчала этот приговор».

Это «исследование» заканчивается хвалебным панегириком по адресу Екатерины и лицемерной, снисходительной жалостью к судьбе Радищева. «Будем жалеть о судьбе несчастного Радищева, но будем благоговеть перед гением и душою великой Екатерины».

Из всего того, что мы говорили выше, совершенно ясно, что выступление Радищева против самодержавия и крепостного права носило глубоко социально-общественный, а не личный характер. Субъективно Радищев так изображает причины своего протеста. «Я взглянул, — говорит он, — окрест меня — душа моя страданиями человечества уязвлена стала»… «Я узрел, — продолжает он, — что бедствия человека происходят от человека… я человеку нашел утешителя в нем самом… Тогда, — говорит он, — воспрянул я от уныния, в которое повергли меня чувствительность и страдание, и ощутил в себе довольно сил, чтобы противиться заблуждению. И — веселие неизреченное! Я почувствовал, что возможно всякому соучастником быть в благоденствии себе подобных. Се, — заканчивает он, — мысль, побудившая меня начертать что читать будешь». Вот непосредственные, так сказать, причины выступления, корни которых уходили глубоко в социально-экономическое развитие России второй половины XVIII века.

Радищев меньше всего мог жаловаться на личные обиды. Успехи по службе он делал поразительные так, ко времени написания «Путешествия», он занимал ответственный пост директора крупнейшей в России таможни, за добросовестную службу был награжден чином коллежского советника и орденом св. Владимира 4-й степени и даже был на хорошем счету у самой императрицы. «Уверенная в непоколебимой честности и совершенном бескорыстии, — сообщав Бантыш-Каменский, — государыня удостоила его важным поручением: при начале войны с Швецией ему было поручено арестовать и описать все шведские купеческие корабли и сделать обыск всех запрещенных товаров во всех петербургских лавках и магазинах». Все это свидетельствует, что для личного недовольства не было никаких причин.

Радищев был не из тех

Принципы истинной добродетели, окружающая социальная несправедливость толкали его на мужественный подвиг в духе республиканских героев Плуарха.

Восемнадцатого сентября 1790 года «Русского Мирабо»[19] закованного в кандалы и одетого в «гнусный нагольный тулуп, взятый у тюремного сторожа», отправили в Сибирь. Позади оставались родные, друзья и четверо детей — все любимое и дорогое; впереди — длинный и мучительный путь на перекладных, в соседстве с фельдъегерем; лишение, нужда и неизвестная будущность. За литературное путешествие «из Петербурга в Москву», Радищев проделал действительное и вынужденное путешествие от Петербурга до Илимского острога.

Но остался в Петербурге преданный друг, либеральный соучастник и вдохновитель Радищева, Александр Романович Воронцов; образованный, хитрый и влиятельный граф чувствовал свою вину в несчастьи Радищева: у него много было на уме того, что у Радищева оказалось на языке.

Помощь Воронцова Радищеву была значительна. Везде и всюду, где представлялась возможность, он старался облегчить тяжелую судьбу бывшего «прямодушного чиновника». Перед отправкой его в Илимский острог он писал ко всем губернаторам тех мест, где должен был проезжать сосланный Радищев, «чтобы с ним обходились со всевозможным снисхождением»; передал 200 руб. ассигнациями Тверскому генерал-губернатору Осипову и просил его «снабдить Радищева пристойным и покрытым тулупом, шубою, сапогами, чулками и прочим бельем и платьем пристойным».

Благодеяния и самое живейшее участие Воронцова следовало за Радищевым до самого острога и не прекращалось до его возвращения из Сибири. «Когда все, казалося, меня оставляло, — писал он ему, я ощущал, что благодетельная твоя рука носилась надо мною». По ходатайству Воронцова в Нижнем-Новгороде с Радищева сняли кандалы, уменьшили стражу и во всех городах по пути в острог он встречал ра душный прием от местного начальства, деньги, посылки и книги, присланные Воронцовым. «Я пользуюсь здесь благодаря рекомендациям Вашего Превосходительства очень хорошим приемом у губернатора» писал он из Тобольска. Воронцов назначил ему ежегодную пенсию в 800 руб., взял под свое покровительство оставшихся детей, высылал ему в острог книги, журналы, газеты, медикаменты и огородные семена.

Все письма Радищева к Воронцову начинаются и кончаются искренними и изысканными выражениями благодарности за оказываемую помощь. «Всякое мое письмо, всякая оного строка не долженствовали бы ничем иным быть наполнены, как изъявлением благодарности за милости Ваши ко мне и к оставшим по мне детям».

«Какими благодарностями я Вам обязан… Вы меня питаете, Вы меня одеваете, Вы меня развлекаете своими книгами, Вы отнимаете от моего состояния все, что оно может таить в себе ужасного. Вы выслушиваете с добротою все мои жалобы, Вы жалеете и утешаете меня… если мое несчастье было такого рода что может ожесточить чувствительную душу, то благодаря Вашей доброте, Вы, меня, человека отчужденного от себя, своих детей и близких, вернули к прежнему состоянию». «Если, — говорит он в другом письме, — наши моральные чувства могли бы запечатлеваться физическими и хорошо уяснимыми уму чертежами, то по моей смерти, вскрывая мой труп, нашли бы Ваш образ запечатленным в моем сердце».