И действительно, не прошло и трех лет со времени пресечения торга, «как многие из поселян, увидев ненадежность звериного промысла, оставляют свои жилища и, простясь с лесами, переходят и селятся на местах изобильнейших». «Поселяне стали разводить лен в большом количестве, деревенские и городские бабы стали Прясть и ткать… В Таре и Томске лен и полотно начинают составлять отрасль торговли». Это уже совсем хорошо. Он прямо говорит, что «подал бы совет правительству давать премии всем тем, которые желают оставлять жизнь лесную и: звероловную и селиться на местах плодоносных для упражнения в земледелии», но боится, что премии эти растекутся по карманам чиновников и что кроме злоупотреблений ничего из этого не выйдет.
Если главной статьей вывоза из России, «Кяхтинский торг питающей», являются произведения кочевой жизни (звероловство и скотоводство), которые по утверждению Радищева являются «прямым путем к невежеству», то главная статья ввоза из Китая — бумажные ткани, шелковые товары и шелк-сырец.
Какие же перемены произошли внутри страны от прекращения ввоза бумажных китайских товаров?
Во-первых, «бумажные китайские товары были заменены миткалем, полотном, нитяными тканями и крашениной ярославских и ивановских фабрик, отчего умножился расход в Сибири на русские полотна, пестряди, выбойку». «Если раньше, продолжает Радищев, простой народ Сибири ежегодно употреблял китайских даб на рубахи 2 000 000 аршин, фанзы до 300 000 аршин по цене более 200 000 рублей, то теперь весь этот ввоз заменен сибирским и российским холстом». «Запрещение иностранных мануфактурных произведений, — говорит он, — немедленно родит мануфактуры дома, а без этого внутренние рукоделия могут прейти в запустение».
Если бумажные ткани, по вышеразобранным причинам, ввозить невыгодно, то нельзя этого оказать в отношении ввоза китайского шелка-сырца и готовых шелковых тканей, которые китайцы должны делать по особому заказу по европейскому образцу. «Если полезно, говорит Радищев, благоспешествовать (покровительствовать) рукоделиям без разбору, то шелковым тканям надлежит отлично» потому что «шелковые рукоделия в России тем полезнее, что большею частью производятся сельскими жителями за их счет». Таким образом, привоз китайского шелка «способствует развитию шелкоткальных крестьянских станов», не отрывая сельских жителей от земледелия, доставляет им «довольственное пропитание». Кроме того, «китайские шелковые материи — говорит Радищев — можно продавать в подрыв европейским». Для этого только надо к китайским шелковым тканям «присовокупить европейскую форму». Тогда бы «обманутый в свою пользу покупщик приобретал прочные китайские товары вместо непрочных французских». Обманывать таким образом наивного покупателя не было бы надобности, если бы люди не придавали такого большого значения форме, не вникая в содержание, но так как «мы довольно в том удостоверяемся ежечасно — говорит Радищев, — что доброта не только товара, но и моральных вещей основывается на мнении», то такой обман необходим.
Колонизация «обширнейшей Сибири» за счет оседания кочевого населения, превращения натурально-средневековых хозяйств с низкой производительностью труда, в товарно-производящие, расширение посевов зерновых и технических культур (пенька, лен), увеличение производства и внутреннего потребления фабрично-заводской продукции — короче: создание сырьевой базы и внутреннего рынка для отечестве ной промышленности, — вот социальная природа выгод, происходящих от «прекращения кяхтинского торга».
Мы все время говорили о Радищеве, как трезвом экономисте, который для своего времени правильно понимает ход экономического развития и предлагает практические мероприятия покровительственно-меркантильного характера, направленные на развитие внутреннего товарооборота и создание национального рынка. Между тем, мы должны иметь в виду, что Радищев параллельно с проповедью буржуазно-капиталистической системы старается облегчить судьбу и гнет большинства населения.
Эпиграфом ко всей экономической политике Радищева-утописта можно было бы взять следующее его положение:
«Если промысел, искусство и рукоделие какого бы рода ни было — говорит он — питает большое число людей, хотя бы оной меньшее число пускало капиталов в обращение или меньшее число производило числительных богатств, то искусство, рукоделие и проч. предпочтительнее тому, которое, обращая великие капиталы или производя больше богатств, меньшее число людей питает».
В этом отрывке сконцентрирована вся философия Радищева-утописта, до сих лор еще неосвободившегося от идеальных стремлений обленить судьбу землепашцев мерами капиталистического характера.
Исходя из этих ложно-утопических, хотя субъективно идеальных побуждений, он предлагает реакционную по своему содержанию, грубую и отсталую по форме эксплоатации, — систему домашнего капиталистического производства. Комбинирование земледелия с домашним производством является его идеалом. Каждый крестьянин должен иметь ткацкий стан, и в свободное от полевых работ время должен заниматься ткачеством и другими рукоделиями. Он отрицательно относится к французским шелковым мануфактурам, где, по его мнению, за счет 500 и 1 000 человек, добывающих себе «хлеб насущный, обогащаются два-три капиталиста». «Оставим — говорит он Воронцову — ту мысль, что теперь можно заводить мануфактуры на манер французских и английских», достаточно того, что «Лион уже опустел на счет разоряющих безначалием своим рукоделия свои». Пусть-де мол Запад разлагается, мы минуем путь мануфактурного развития и утвердим, как говорили позже народники, широкое народное производство. «Рукоделие всякое — говорит он — если оно его (крестьянина) не отлучает от земледелия, есть весьма полезно… следовательно и самые мануфактуры, фабрики, заводы, звериные промыслы, извозы поелику совершаются в зимнее время, суть весьма полезны, ибо долговременная наша зима, оставляя много праздного времени, не может лучше употреблена быть, как на что-нибудь полезное или нужное».
Таким образом, одной рукой он насаждает необходимые условия для успешного развития буржуазно-капиталистического строя в России, а другой — старается задержать это развитие на ступени домашнего производства и тем самым облегчить тяжелое положение трудящихся. Он искренно убежден, что такая форма производства, раздробляя прибыль между многими мелкими производителями, создает им «довольственное житье» и не обогащает одного за счет тысячи.
Радищев в своей философской работе «вооружается противу материализма», но «он охотнее излагает, чем опровергает доводы чистого афеизма» (Пушкин).
В своем трактате Радищев, исходя из субъективного желания (увидеть после смерти детей), доводами, «почерпнутыми не от разума, а от сердца и чувства», пытался доказать бессмертие души человеческой.
Илимский острог
Временный памятник Радищеву Поставленный в Москве в 1918 г. у Триумфальных ворот.
А между тем, материалисты, доводы которых он признает «блестящими и убедительными», доказывают, что
Нет после смерти ничего, и смерть —
Сама ничто: она пути земного,
Мгновенного, лишь крайняя мечта.
Сенека.
«О, ты желающий жить по смерти… — говорит Радищев устами материалиста — устремляй мысль твою, воспаряй воображение; ты мыслишь органом телесным. Как можешь представить себе, что-либо опричь телесности? Обнажи умствование свое от слов и звуков, телесность явится перед тобою всецела; ибо ты, она, все прочее — догадка». Рай и ад, бог и сатана, воскресение из мертвых и бессмертие души — все это выдумки, изобретенные самим человеком в боязни перед смертью; плод невежественной толпы. «Верь, — говорит Радищев в конце всех этих размышлений, — по смерти все для тебя минуется и душа твоя исчезнет».