В этом мире все было не так. Жизнь здесь измерялась даже не секундами, а ничтожными долями секунд. Здесь начисто исчезали привычные представления о покое и движении, о массе и энергии, о времени и пространстве. И ум академика, проникая в этот мир, открывал в нем новые закономерности и новые загадки.

Но недавно академик Кривоколенов столкнулся с загадкой, которая, как чертик из табакерки, выскочила в другом мире, в том самом, в котором находилось тело академика, в котором он обедал, разговаривал, гулял. И он увидел это не в камере Вильсона, не на мишени, вынутой из ускорителя, а на зеленой лесной лужайке.

Об этом трудно было говорить серьезно. Но и уйти от факта было невозможно. И волей-неволей академик мысленно возвращался к событию, которое требовало объяснения. Эта странная яма поражала воображение. Происшествие в лесу ломало привычные представления о веществе. Академик вспомнил чекиста с ножиком. И вдруг увидел Диомидова во плоти. Тот обогнал его и сказал:

— Здравствуйте.

— Здравствуйте, — ответил академик. — Вы что же, пешочком ходите?

— Иногда, — сказал Диомидов.

— Это ведь вы проделывали… э… некоторые рискованные опыты с ножичком? — спросил Кривоколенов. — Я, часом, не ошибаюсь?

— Было дело, — усмехнулся Диомидов. — А я вот ходил в институт, вас хотел найти.

— Да, да, — пробормотал академик. — А что, собственно, побудило вас столь настойчиво искать… э… встречи с вашим покорным слугой?

— Мы хотели бы уточнить, — сказал Диомидов, — насколько все это серьезно…

Кривоколенов не дал ему договорить.

— Я бы тоже, молодой человек, хотел. Но увы. Одним хотением даже блоху не поймаешь. Извините за неподобающее выражение. Обтекаемой формулировочки на этот счет я не придумал. Ножичек ваш… э… взят на исследование. Вот пока и все, чем могу порадовать.

— Неужели ничего? — огорчился Диомидов.

Академик рассердился. Не рассказывать же этому, любопытному чекисту о чепухе, которая посыпалась как из рога изобилия. Предположения и догадки юнцов, начитавшихся фантастических романов и задумчиво пяливших глаза на небо, академик не принимал во внимание. Привлекать в качестве объяснения космос было глупо, потому что это, в сущности, ничего не объясняло. Космос в руках таких объяснителей становился опасным инструментом. Он не оттачивал мысль, а притуплял ее. Существо явления продолжало оставаться тайной, а ее разгадка отодвигалась. Рождалось своеобразное Богоискательство на новой основе. Выдумывались теории, в которых, как это ни странно, звучал старый, как мир, вопрос о курице и яйце. Только теперь курица называлась космическим пришельцем, а яйцо — человеческим мозгом. Но разве подмена понятий изменяла вопрос? Разве сама постановка вопроса — а что раньше? — становилась менее глупой? Еще больше академика возмущала удивительная легкость мысли. Достаточно одного-двух фактов, и уже готова гипотеза.

Диомидову он сказал:

— Конечно, мне тоже хочется знать, что это такое. Но я не всезнайка. И потом, эти разговоры не для улицы. Вот мой дом. Прошу! Или пришлите мне повестку…

— Спасибо, — сказал Диомидов. — Я зайду.

…А через час перед дверью с медной табличкой, на которой чернела старомодная каллиграфическая надпись «С. А.Кривоколенов», остановились Маша и Лагутин. Лифт не работал, и они запыхались, поднимаясь бегом по лестнице.

Диомидов к этому времени успел уже уйти. Папа встретил Лагутина не то чтобы неприветливо, но суховато и церемонно. Подал ему руку так, как подают для поцелуя сознающие свое достоинство дамы незнакомым мужчинам. Лагутин руку академика целовать не стал, но пожатия не рассчитал. Старик ойкнул и вскинул бороду.

— Век нынешний и век минувший, — сказал он, морщась, и попросил гостя пройти в комнаты.

Маша фыркнула и пошла переодеваться. Потом что-то зазвенело на кухне.

— Не обращайте внимания, — заметил академик. — Если все, что я слышал от нее, — он кивнул в сторону кухни, — если все это правильно, то вам… э… придется привыкать к некоторым звукам. Жена умерла… э… несколько рано, а я, как вы понимаете, не мог дать дочери соответствующего воспитания.

Лагутин вежливо наклонил голову. Старик с минуту рассматривал его колючим взглядом из-под очков. Разговор не вязался. Лагутин с любопытством разглядывал старую мебель под черное дерево, ужившуюся с тонконогим журнальным столиком, с картиной явно современного толка и с пухлым альбомом, в котором, вероятно, был представлен весь род академика от первого колена.

— Смешение стилей, — сказал старик, заметив заинтересованность Лагутина. — Это она, — кивнул он на столик, — а это я. — Палец академика указал на коробку стенных часов с длинным латунным маятником.

— Сейчас это модно, — вежливо протянул Лагутин.

Надо было о чем-то говорить. И он выбрал, как ему показалось, безобидную тему — стал рассказывать, как они познакомились с Машей.

— На работе, — заметил академик саркастически. — Теперь все знакомятся на работе. И вместе борются за план. Вы тоже боретесь?

Лагутин засмеялся.

— Нет, мы просто работаем. Над одной проблемой.

— Память, — сказал старик. — Знаю. Мучаете кроликов.

Вошла Маша, стала накрывать на стол, прислушиваясь к разговору.

— Мы ставим вопрос шире, — сказал Лагутин. — Если подтвердится наше предположение, человечество получит подарок…

— Занятно, — пробормотал академик. — Человечество любит подарки. И оно, знаете ли, уже получило кое-что. Например, бомбу. А что хотят подарить человечеству молодые люди?

— Его прошлое, — вмешалась в разговор Маша. — Я же говорила тебе, папа.

Академик высказался в том смысле, что он не прочь получить информацию из первоисточника. Он терпеть не может комментаторов. Ему любопытно знать также, где располагается хранилище наследственной памяти, если таковая имеется, и на основании каких фактов уважаемый гипотентант производит свои построения. Лагутин популярно объяснил, что безусловные рефлексы передаются по наследству. Ребенок, только что родившийся, без подсказки находит материнскую грудь — Никто не учит пчелу строить улей. Котенок, появившийся на свет летом, не очень удивляется первому снегу. Лосось, вылупившийся из икринки в реке, уверенно находит дорогу в море. Мы знаем тысячи подобных фактов. Логично предположить, что живой организм хранит не только ту информацию, которую он получает во время жизни, но и ту, которую получали его предки.

— Логика — штука коварная, — заметил академик. — С ней надо аккуратнее обращаться.

— Согласен, — сказал Лагутин. — Но в данном случае логика за нас.

— Однако нет фактов, — сказал академик. — Я имею в виду проявления, так сказать, этой вашей памяти.

— Память лежит очень глубоко, — заключил Лагутин. — Чтобы не мешать организму жить. Что было бы, если бы каждый из нас мог по своей воле вспоминать все, что знали и видели его предки? Эти знания затопили бы человека. Он захлебнулся бы, будучи не в силах отделить ненужное от полезного. И природа поступила очень мудро, зашифровав наследственную память…

— Но факты? — перебил академик.

— Будут, — твердо сказал Лагутин. — Нужно средство, которое помогло бы включить память, вынести ее на поверхность сознания.

— Совсем немного, — улыбнулся академик. — Значит, дело в выключателе. Нажал кнопку — и поехал в каменный век.

— Между прочим, папа, — снова вмешалась Маша, — между прочим, это именно так. И даже кнопка придумана.

— Да, — согласился Лагутин. — По замыслу, памятрон и должен сыграть роль выключателя. Звучит это, правда, несколько примитивно. Хотя, в конце концов, и атомная бомба всего-навсего два куска урана-235. Конечно, если отвлечься… Но мы ведь, насколько я понимаю, не собираемся сейчас рассматривать принцип действия памятрона во всех, так сказать, аспектах.

— Отнюдь, — усмехнулся Кривоколенов. — Пылкость ваша… — Он на секунду задумался. — Пылкость и приверженность ваша меня радуют… Да… Однако, простите старика, меня… э… давно уже смущает некий каверзный вопросец. С тех самых пор, когда дочка ввела меня… э… в курс, что ли, как нынче говорят, так он и засел в голове. Мария Кюри, как вы знаете, обожгла руки, работая с радием… Она… э… не понимала еще, с чем имеет дело… Потом в науку пришли пылкие и приверженные, которые уже понимали… И находились… э… некоторые, кои голыми руками таскали те самые куски урана, про которые вы изволили упомянуть…