…— Здравствуйте, здравствуйте, мои хорошие, — встретила Бесергеневых слесариха, — заходите, заходите в комнаты. А ты что же, моя родная, запыхалась так? — обратилась она к Елене и взяла у нее Петьку. — Какой славный мальчонка! — Пощекотала Петьке живот и вслед за Еленой вошла в хату.

— Чего вы шли в полушубках? Связали бы их в узлы.

— А это все едино — что на себе, что в узле, — прохладней не станет, — отозвался старик.

В углу комнаты он увидел икону Николая чудотворца, расчесал пятерней бороду, пригладил волосы на голове, стоявшие торчком, помолился и, опустившись на табурет, расстегнул полушубок.

Митя незаметно куда-то исчез и, минут через двадцать войдя в хату, вытащил из кармана бутылку с вином. Слесариха хлопотала у стола, накрыла его скатертью, расставляла на нем тарелки с огурцами, картошкой и селедкой. Митя, поставив бутылку на стол, вышел в коридор и стал раздувать самовар.

Ели молча. Митя, заметив, что Бесергеневы, кроме Кости, уже убежавшего на улицу, пригорюнились, хлопнул ладонью по столу, от чего со звоном заплясали тарелки, взял гармонь и заиграл что-то веселое.

— А мужики на улице поют! — вбежав в хату, сказал Костя и стал надевать полушубок: — Дождь собирается, — вымочит еще. Я опять побегу на улицу!

— Никуда ты не пойдешь. Я вот те! — пугнул строгостью Степан и снял с Кости полушубок.

Старик расстилал дерюгу в углу комнаты, под иконами: укладывался спать. Рядом с ним — Сергей. Елена кормила грудью Петьку.

— Ложись и ты, сыночек, — сказала она Косте, — день будет, успеешь набегаться.

Степан с Митей вышли на улицу.

Небо потемнело, ветер раскачивал акации, где-то далеко в степи погромыхивал гром.

— Не вешай носа, Степан! — сказал Митя и положил руки на плечо Степана, казавшегося маленьким смутным пятном в быстро густевшей ночи. — Хлеба будет мало — сухари станем жевать!

— Я ничего. Только думаю маленько…

В конце улицы метнулась молния, среди притихшей ночи прогремел гром, рассыпал шум по крышам хатенок, и на дорогу легонько упали первые капли дождя, зарылись в горячую пыль.

— Значит, и нам пора спать, — сказал Митя.

— Да, пора, — поспешно согласился Степан, не без тревоги ожидавший, что Митя, вместо хаты, предложит пойти в трактир — «погладить» новую дорогу.

Постояв немного в дверях, они молча вошли в хату. Все уже улеглись спать. Старик ворочался с боку на бок. Не перестал он ворочаться и когда легли Степан с Митей и заснули.

Услышав, что и Елена не спит, вздыхает, старик заворчал шопотом:

— Ты чего не спишь? Спать надо!

— Нехорошо у меня на сердце, папашка, — плачущим голосом отозвалась Елена, на дворе гром, — молонья…

— Ладно!.. Молонья… — старик густо закашлял и громко приказал: — Спи! — а сам поднялся, пощупал оконные прогоны — не забыли ли заложить — и, затушив чуть-чуть мерцавшую лампу, снова лег.

Но заснуть он долго не мог. Проезжая по железной дороге, Бесергенев через окно вагона видел высокую колосистую пшеницу, — его радовало, что народ будет с хлебом и вместе с тем шелестящий говор колосьев больно отзывался в сердце, напоминая старику о его сгибшей полоске.

Не по душе пришелся старику и Митя.

— Гуляка… собьет сына с пути.

Старик жалел, что за ужином вместо того, чтобы сразу же взять Степана в руки, сам выпил два стаканчика вина.

— Не вытерпел, старый хрыч! — выругал себя Бесергенев и, повернувшись к стене, заснул.

2

Проснулся Бесергенев раньше всех, достал из мешка подаренные ему Степаном молескиновые штаны и долго стоял, не решаясь их надевать.

«Сапоги бы надо», — думал старик, со злостью разглядывая грязные лапти, уставившиеся на него тупыми, словно обрубленными, носами.

Одевшись, он тихонько отворил дверь и, выйдя из хаты, направился в степь.

Солнце, лениво поднявшись из-за горизонта, осветило дремавший Приреченск. Из дворов выбегали собаки и, подняв хвосты, бегали взапуски, опрокидывая друг дружку, беззлобно лаяли. На высокий забор взлетел петух, строго оглянувшись вокруг, вытянул шею и, взмахнув блеснувшими под солнцем разноцветными крыльями, закричал голосисто.

— Ишь ты, охальник, — улыбнулся Бесергенев.

У подножья Приреченска мелкой зыбью волновалась река Хнырь; оттуда дул свежий ветер, сбивал с деревьев задержавшиеся на листьях капли дождя; с одного берега реки на другой сновали лодки, пронзительно закричал пароходный свисток и, покатившись над степью, затерялся в высоких хлебах.

Бесергенев поник головой и, задумавшись, не заметил, как подошел к балке. Постояв немного, спустился вниз и пошел широкими шагами, не думая о том, куда он идет.

— Дядя, а дядя! — услышал Бесергенев позади себя голос.

Обернувшись, он увидел маленького человека с лопатой в руках. Человек этот положил лопату на плечо и, мягко приседая на правую ногу, медленно подошел к Бесергеневу.

— Прогуливаетесь? — спросил он певучим голосом: — Кто такие? Что-то я вас никогда здесь не видел.

«А ты кто такой?» — хотел спросить Бесергенев, но маленький человек так хорошо смотрел на него своими большими синими глазами, что Бесергенев сразу почувствовал к нему доверие; запустив пальцы в бороду, словно выдирая откуда слова, Бесергенев кашлянул и ответил:

— Тамбовские мы. По плотницкой части работать приехали.

— А фамилия как?

— Михаил Алексеев Бесергенев.

— Что-то не слыхал такого.

— Нельзя было слыхать, — приехали мы недавно и никуда не ходили.

— А я Федор Крот, — назвал себя маленький человек и, помолчав, добавил, грустно улыбнувшись: — Так, так, по плотницкой. Я тоже когда-то был по плотницкой части, работал на чугунке, — большие глаза маленького человека вспыхнули тихим огоньком и тотчас погасли. — Доработался, вот, — он показал на правую ногу, которая была заметно короче левой.

Завернув папиросу, маленький человек тоскующим голосом рассказал, как он проработал на железной дороге двадцать лет, а четыре года тому назад, во время дождя, поскользнулся на крыше вагона, упал и ушиб ногу.

— И вот с тех пор она все сохнет и сохнет. Говорят, жила какая-то вбок пошла и всю ногу за собой тянет…

…И была у него раньше фамилия Тепляков, а кудаевны прозвали Кротом.

— Смеются они надо мной…

— Чем же ты сейчас занимаешься? — тихо, дрогнувшим голосом спросил Бесергенев.

— Клад ищу, — виновато улыбнулся Крот. — Три года уже рою.

— Три года?

— С тех пор, как уволили с чугунки. Тяжело только одной ногой рыть. Я многих приглашаю в компанию — не хотят. Не хотят, да и все. — Крот тяжело вздохнул. — А Митя Горшков… Есть у нас гармонист…

— Знаю я его, — неожиданно сорвалось с языка Бесергенева, но он тут же спохватился и, торопясь, добавил безразличным тоном: — слыхал о нем немного. А что он за человек?

— Он парень хороший… Только смеется надо мной, говорит, что у меня все жилы вбок пойдут, а клада не найду. А я говорю — найду, найду! — убедительным тоном сказал Крот и, как будто ожидая возражения, но не желая его слушать, пошел прочь, опираясь на лопату и мягко приседая на правую ногу.

— Что ж, помогай тебе бог, коли так, — бросил ему вслед Бесергенев.

Крот остановился и обрадовался:

— Спасибо на добром слове, Михаил Алексеевич. Если когда вздумаешь, приходи сюда, посидим, покалякаем…

— Приду. И ежели что — и хлеба, и еще чего принесу…

— Хлеба у меня хватает. — Встретив вопрошающий взгляд, Крот пояснил: — Хата у меня есть, людей пустил в нее, — они меня и кормят. Ну, пока, Михаил Алексеевич, прощай. Сейчас к обедне зазвонят, а это самое хорошее время, так как колокол — металл и клад здесь, по всем приметам, металл, и он должен звук притягивать: в какой стороне больше шумит, в той я и копаю. Прощай пока.

Крот скрылся в дыре, высотою аршина три, черневшей среди матово-зеленой полыни.

3

Бесергенев направился к дому. Подняв глаза, он увидел перед собой, в прогалине между серыми буграми, железнодорожные мастерские, взметнувшие в небо черные от копоти шапки кирпичных труб, — и сердце Бесергенева тревожно екнуло.