– Вон, – чётко выдохнул он, и ото льда в его голосе атмосфера резко изменилась.
Александр рассмеялся ему в лицо и указал взглядом на пах, в котором у Лазара становилось жарко.
– Слишком узкие джинсы у тебя, а так бы поверил, – сказал он и снова обнял полицейского, потерся бёдрами о твёрдую выпуклость за ширинкой штанов. – Ну, давай… Чего же ты? – шептал нетерпеливо Ромов в губы Лазара, и в чёрных красивых глазах хастлера плясали черти. – Вижу, что хочешь. Идём же в постель, красивый мой… Идем.
И Лазар пошёл. Точнее они пошли вдвоём, не размыкая объятий и целуясь почти беспрерывно, а потом упали на белые простыни. Лежа на спине, Бергот послушно позволял раздевать и целовать себя, но когда Ромов снял штаны и попытался оседлать его бёдра, Лазар ухватил его за волосы и ткнул лицом в свой пах.
– Ртом поработай, – приказал он совсем не нежно, не разжимая пальцев в чёрных волосах.
– О, так мы грубость любим, – Александр улыбнулся в ответ и взялся за дело. Он не знал, что раньше ни с кем и никогда Лазар Бергот не вёл себя настолько по-свински.
Лазар часто дышал и бесстыдно толкался навстречу Александру, удерживая его голову сильной властной хваткой и не позволяя перенять инициативу. Всё окончилось очень быстро, и за миг до оргазма Бергот приказал Ромову проглотить всё до последней капли. Потом он достал из кармана джинсов кошелек, заплатил за минет и, схватив Александра за плечо, выволок за дверь, со стоявшим членом, потрясенного до крайности. С той поры у хастлера поубавилось пылу, особенно в том, что касалось визитов в комнату полицейского. Они по-прежнему без неприязни общались с Лазаром, но за тот месяц, что Бергот прожил в голубом Рае, Ромов с ним больше не спал. Да и не до того Лазару было. Опросы многочисленных свидетелей занимали всё его время. Хастлеры, работники притона, клиенты – все они много говорили, но не дали ни единой зацепки. Иногда Бергот всерьёз начинал думать, что убийца любимчика Билли Моргана – бесплотный дух, не оставляющий следов. Поиск родственников Астайле то же не радовал – документы его оказались восстановленными дважды или трижды, а настоящее ли его имя никто не знал, и Дик в поте лица ворошил счета, медицинские карты и страховки убитого.
***
Приближалось Рождество. Зима в этом году выдалась пасмурной, но совсем без снега, неуютная, промозглая и сырая. Однако это ничуть не портило горожанам праздничного настроя, и по-зимнему серые осиротевшие улочки от украшений и гирлянд постепенно превращались в радужные сказочные лабиринты, в которых особенно приятно было гулять вечером, когда множество цветных огней играючи переливались, напоминая о детстве, добрых волшебниках и чудесах. Лазар давно не верил в чудеса, с тех самых пор, когда его родители погибли во время бандитской перестрелки в универмаге, а сам он оказался в детском приюте. Ему исполнилось всего девять. В тот год Рождество для маленького раздавленного горем мальчика перестало значить вообще что-либо, особенно чудеса, и он увидел жизнь без наивной маски веселости и праздников. О, разочарование его оказалось ужасно и так же безобразно как истинное лицо жизни. Оно бьёт тем сильнее, чем меньше человек готов к нему. Порою Лазар, вспоминая тот год, думал, как странно всё бывает – вчера ты горя не ведающий ребенок, а завтра от тебя прежнего уже нет ничего. Смерть и жизнь проводят границу между вечным «до» и страшным «после»… После остается зола воспоминаний и ещё долго – боль. Выцветают фотографии, тускнеют образы, а люди, которые любили тебя вчера – теперь просто прах под двумя футами земли; они никогда не узнают каково твоё одиночество, потому что их больше нет.
Лазар брёл по улице, задумчиво разглядывая витрины магазинов. Промозглый северный ветер заставил его спрятать руки в карманы и передёрнуть плечами, и он, конечно же, замёрз, но домой идти не хотелось. Если Бергот оставался дома в Сочельник – на него наваливалась такая жуткая хандра, что он банально гасил свет и долго сидел один в темноте, слушая, как где-то на улице поют Рождественские песни и смеются обычные счастливые люди. Среди них Лазар чувствовал себя лучше – не радостно, просто лучше. Сейчас он шёл, куда глаза глядят, и ему было невыносимо жаль, что Голубой Рай закрыли на три дня и все разъехались по домам, а у кого не оказалось дома, легко нашли старых клиентов и любовников и теперь вполне неплохо проведут выходные. За такими размышлениями Бергот не заметил, как вышел к знакомому перекрестку – всего в квартале отсюда жил Стайлер. Они сблизились за последние недели – не слишком сильно как хотелось бы Оржу, но достаточно, чтобы Лазара не раздражали ежедневные визиты этого странного хастлера в его комнату. Нет, они не трахались ни за деньги, ни без них; Орж просто каждый вечер приносил стакан молока Берготу, они обменивались парой фраз на ерундовые темы, а после расходились до утра.
Лазар усмехнулся и нарочно свернул в другую сторону. Он вышел на Малахитовую площадь, что с одного края ограничивалась жилыми старинными домами с жёлтой лепниной и бледно-розовыми стенами, а с другого – дворцом королей, построенном в восемнадцатом веке. Именно этот дворец, чьи крыши и фасад имели приятный изумрудный оттенок, звался Малахитовым, а площадь перед ним лишь полвека назад переняла это красивое название. Сейчас здесь толпился народ; смех и поздравления слышались отовсюду, но к огромной наряженной ели почти невозможно было пробраться – за головами людей и вспышками летающего серпантина, Бергот видел только её верхушку и большую шестиконечную золотую звезду. Он сделал шаг вперёд и смешался с толпой, на некоторое время став её частичкой. Лазар чувствовал себя песчинкой в море людей и голосов и покорно позволял этой стихии направлять себя. В конце концов, ему было всё равно, куда идти. К полуночи большинство людей разбредётся по домам греться и поедать праздничный ужин, а он снова почувствует себя одиноким. Лазар привык к этому состоянию и не жалел себя, за долгие годы он сносно научился справляться с одиночеством, добывая маленькие радости жизни и наслаждаясь ими больше других людей – он умел ценить такие моменты. Сегодня это было уютное кафе «Медовое чудо» на перекрестье Малахитовой и Набережной улиц, оформленное в бежево-жёлтых тонах; здесь продавали всякие пирожные и варили, пожалуй, лучший кофе в этом городе. У кассы совсем не оказалось очереди, а продавец – молоденький прыщавый мальчишка, уже спешно пересчитывал доход и, судя по всему, собирался домой. Он выглядел усталым, но его усталость ещё была лишена старческого занудства и зрелого недовольства. Берготу не хотелось задерживать этого мальчика из чистой вежливости; таких юнцов хозяева кафе всегда ставят работать в праздники, и таких всегда дома ждёт любимая девушка или мама, негодующая из-за несправедливого отношения начальства к своему отпрыску. Такие мелочи можно разглядеть в людях, в их глазах, и если смотреть внимательно и подмечать их – они угадываются легко. Лазар улыбнулся, когда у юноши затрезвонил в кармане сотовый телефон и тот, приняв входящий вызов, действительно около минуты говорил со взволнованной матерью, заверяя, что через час будет дома. Купив для себя одно медовое пирожное в прозрачной пластиковой коробочке, Лазар вышел на улицу, запахнул плотнее кашемировый шарф, щурясь на пасмурное небо, ступил на мостовую – и сразу наткнулся взглядом на знакомое серое пальто и спутанную длинную чёлку. Вот уж называется – повезло, так повезло.
Орж торопился в кафе, но молоденький продавец уже запер дверь и повесил за стеклом табличку с надписью «Закрыто». Свет погас и Бергот встретил разочарованного этим обстоятельством Стайлера у вкусно оформленной искусственными пирожными витрины.
– Здравствуйте, Орж, – сказал он с лёгкой иронией, в которой читалось: «И вы снова свалились на мою голову… или я на вашу».
– Добрый вечер, – выдохнул хастлер, поежившись. Он поправил чёлку, кинул на кафе долгий расстроенный взгляд, но потом изобразил приветливую улыбку. – Я всегда покупаю здесь пирожные на Рождество – они невероятно вкусные и свежие. Иногда даже тёплыми ещё бывают, представляете? Билли сегодня попросил меня помочь Фоксу перемыть всю посуду до зеркального блеска, и мы долго провозились. – Орж посмотрел на коробку в руках Лазара. – Вам повезло – успели купить одно, я смотрю.
