— А было у меня немало, — загадочно закончил я свою историю.

Ох, и разбирает портвейн утром, скажу я вам! — теперь у меня началась пьяная эйфория, и между нами завязалась интересная беседа. Мы взяли еще две бутылки портвейна, и мужик сам за них заплатил. Он сочувствовал мне и был очень добрым человеком. Добрым бродягой. Скитальцем. Я это сразу вижу.

Я человека могу по лицу определить.

Мне не нужно знать, кто он и откуда. Чем занимается, и какие за ним грехи водятся. Мне достаточно видеть лицо человека, и я разложу вам его по полочкам.

А выглядит этот мужик так: на нём засаленная белая майка и джинсы. На поясе у него стальной карабин, на котором много больших ключей.

— Я работаю сторожем на заводе, — пояснил он.

Низкого роста. Но очень широкий в плечах с крепкими руками и ногами. На голове по бокам волос нет, а кучерявый чёрный сноп волос на затылке он скреплял резинкой. Нос его — сморщенная картофелина, и очень грустные карие глаза, в которых плавали чёрные чаинки тоски — щепки от сильных потрясений минувших лет.

Он рассказал мне, что сначала работал моряком. И нанимался на грузовые судна, которые ходили в Гонолулу. Потом он нелегально попал в Норвегию и там работал на нефтепроводе, где очень хорошо зарабатывал, так как спустя годы стал неплохим специалистом по части строительства нефтепровода. Он рассказал мне, что никогда не был женат, а только жил вместе с женщинами. Долго и так — на ночь. Так же он сообщил мне, что у него есть три внебрачных сына прямо в этом городе. Но они и не знают, кто их настоящий папаша.

Посреди рассказа у меня подкосились ноги. Мы выпили по полторы бутылки на человека.

— Валера, — сказал он мне и пожал руку. Он посмотрел на часы. — Чёрт, я могу опоздать на работу! Если хочешь, можешь отоспаться у меня.

Я согласно кивнул. Денег у меня не было, и я абсолютно не знал, чем буду заниматься в городе на сильной жаре. Мы прошли от базара два промышленных квартала.

— Это консервный завод имени Ткаченко, — рассказывал Валера. — Это швейная фабрика.

Мы пришли к хлебному магазину и зашли во дворик. Сонный такой, тихий, очень зелёный дворик с детьми и старушками, которые стерегут мокрое бельё и вспоминают молодость.

Мы поднялись на третий этаж. И прошли три двери налево по тёмному прохладному сырому коридору. Валера отворил комнату: тумбочка, маленький приёмник, стул, два матраса без подушек и пустые бутылки в углу. Вот и всё.

Проснулся я после перебуха только ночью. Был ливень, и была гроза. Была темная комната, и были бутылки в углу, о которые я споткнулся, когда пытался нашарить выключатель на стенке. И бутылки эти с адским грохотом зазвенели.

И сразу раздался стук за стеной.

— Ну сколько можно! Люди уже спят, а они там бухают! — это кричала женщина.

Я постоял еще пару секунд в темноте и прислушивался. Кроме дождя и молнии, звуков не было. Следующая вспышка молнии осветила комнату, и я увидел, где находится выключатель. Когда я нажал на него, свет не загорелся. Тогда я лёг обратно на матрас. Притаился и стал смотреть в окно на молнии. Спустя час в замочную скважину кто-то попытался вставить ключ. Так обычно делает пьяный в темноте.

Наконец дверь открылась. В дверях стоял и покачивался маленький, но очень широкоплечий человек. Он подошёл к месту, где я лежал и рухнул на меня.

Причём локтём угодил мне по хозяйству, и я, дико взвизгнув, начал скакать по комнате, расфутболивая пустую стеклянную тару ногами. Маленький человек двинулся к тумбочке и включил настольную лампу.

— Кто тут? — спросил Валера.

— Это я, — ответил я.

— Ты кто такой? — спросил он меня. Он был очень пьян, и глаза его застилал плотный туман, сотканный из выпитого алкоголя. Он подошёл ко мне и схватил за горло. Очень сильной рукой. Я увидел, как напрягся его громадный бицепс, вздулись вены под кожей. Настоящий силач. Он поднял меня к потолку и бросил о стену.

— Ты кто такой, я тебя спрашиваю?! — заорал он.

За стенкой снова затарабанила женщина и сказала злорадствующим ГОЛОСОМ:

— Давайте, давайте! Алкаши чёртовы! Я уже милицию вызвала! Сейчас приедут и увезут вас на пару суток, скоты!

Валера молча вышел за дверь. За стенкой вскрикнула женщина. Потом всё затихло, и я услышал, как женщина застонала. Стонала она минут пять, и всё стало тихо. Валера вернулся в комнату без штанов на автопилоте и, не удостоив меня взглядом, завалился спать на пол.

Видит Бог, каждое утро я просыпался и обещал себе, что сегодня вечером нужно обязательно написать письмо отцу в село. Конечно, он не сидел там, в селе, и не убивался горем из-за моего внезапного исчезновения. Наверняка он не бил тревогу и не пытался меня разыскать. Может, так, ходил по соседям, расспрашивал, не видали ли те, куда это я запропастился? А всё потому, что дед моего деда был конюхом, и дед был конюхом, и батяня был конюхом, и я бы стал конюхом, если бы проклятые цыгане не выкрали самых породистых лошадей Бессарабии. По всем законам коневодства все дети в нашем роду были воспитаны в спартанских условиях: обгадился — убирай сам. Радуйся тому месту, где можно лечь и поспать, ведь ты вообще мог спать стоя. Радуйся холоду, от которого можно согреться. Радуйся одеялу. Радуйся хлебу. Если куда-то пошёл, никогда не сообщай этого во всеуслышание — просто развернись и уйди… и так далее… свод неписаных правил нашего семейства. И много детей из нашей семьи разъехались кто куда. Кто с мешком, кто без мешка — и ничего о них не слышно, и ничего им не надо от родного села и родного дома — они подняли себя за корневище подобно Мюнхгаузену, поднявшему себя за волосы, и рассеялись по свету. Всё же спустя три месяца городской жизни я сел писать письмо. Заставил себя.

О, сколько я бумаги извёл на это дело! Писать я совсем не мастак! Еле заставил себя на стуле усидеть. И читать мне никогда не нравилось. Вот что у меня получилось в итоге: «Дорогой отец, я живу в городе. Я жив. И голова у меня цела. Я ем три раза в день. И ем горячую пищу. Я подружился со сторожем Валерой, который раньше был моряком. Он устроил меня на хлебобулочный комбинат, и теперь я работаю там, в ночную смену, и имею ставку полторы тысячи рублей. Я снимаю комнату в том же доме, где и Валера. Каждый вечер он играет мне на гитаре и поёт песни Высоцкого таким же хриплым голосом. Жаль, что я не слушался тебя раньше! У Высоцкого действительно очень красивые и умные песни! Говорят, что дом, где мы живём с Валерой, самый старый дом в этом городе. Прямо под моим окном висит синяя вывеска, на которой написано «Пыне». Каждый день под вывеску идут люди. Толпы людей. Все хотят есть. Говорят, скоро вообще хлеб будет по карточкам продаваться. Но ты за меня не переживай. Хлеб я всегда могу достать на комбинате. Если честно, я поджираю там булочки во время смены бесплатно. Вкусные булочки с корицей, тмином и яблоками. Такие у нас в селе никто не печёт. Приеду после зимы. На второй месяц весны. Потому что Валера говорит, что будет очень плохая дорога, и транспорт в село ходить не будет. А и правда — дорога-де в наше село и не заасфальтирована».

Каждый вечер мы садимся с Валерой на общей кухне. Дуемся в карты. Жарим полную сковороду картошки с луком. Я вбиваю туда яйцо и посыпаю чёрным перцем. Блюдо получается что надо.

Помню, наша сельская учительница Анна Павловна по литературе в старших классах говорила, что жареная картошка с луком была любимым блюдом в семье Льва Николаевича Толстого.

И откуда она это знала только?! Про это что, тоже в книгах пишут? Ха-ха, это, наверно, единственное, что я запомнил из школьного курса литературы.

Мы уговорились с Валерой к ужину покупать вино по очереди.

Один день я, другой он. Он пил вино после работы, а я — перед работой и уходил на ночную смену на хлебобулочный комбинат. Пили мы немного — по полтора литра на лицо, и хватит. На этом тоже Валера настоял. Сказал: