Еврей Ёся держал свой буфет во дворе и назвал его Старая Крепость. По вечерам он делал леечки и в свободное время ходил продавать их на базар.

Всё село знало еврея Ёсю. Он наливал в долг и спил ни одного крепкого мужика-пахаря в нашем селе.

Один раз я пришёл к жиду и сказал ему, чтоб он бате больше не наливал ни капли. И пригрозил ему кулаком, чтоб закрепить уговор.

Но он мне так зубы заговорил. Такие анекдоты рассказывал и про жизнь свою болтал, что я только стоял, глупо улыбался и голову чесал. В итоге он уговорил меня пойти к ним на обед. В мире есть два типа евреев: те, которые живут как свиньи и не смотрят в доме за порядком, и те, которые фанатично относятся к чистоте и не позволяют, чтоб даже пылинка проникла в их дом.

Ёся и его семейство принадлежали к первому типу евреев. В доме у них воняло. На подоконнике стояла целая уйма маленьких кружечек и стаканчиков с копейками. А весь пол был покрыт рваными чеками и исписанной бумагой.

— Жена не разрешает мне пить! — сказал Ёся. — Мы нальём водку в бутылку из-под минеральной воды и сядем себе за стол. Только ты, когда будешь пить, не должен морщиться.

Я проглотил наживу, и мы сели выпивать. Жена его — престарелая маразматичка, замотала голову полотенцем и вызвала Ёсю в коридор для разговора тет-а-тет.

— Зачем ты привёл его в дом! — кричала она. — А если он нас обворует! Думаешь, он не знает, что мы прячем золото под ванной?!

Я сидел себе и наливал водку. Закусывал жареной рыбой. Если бы я не знал, что Ёся алкаш, то в жизни не пошёл бы к нему.

— Ты молодой красивый парень, — сказал мне Ёся. — Что тебе надо в селе? Езжай в город! Тебе тут ничего не надо. Езжай в город и ищи работу там!

Не помню, как так вышло, но к вечеру я уже стоял на безлюдной пригородной остановке с клетчатой сумкой. Поднимая за собой пыль, вдалеке мчался старый автобус, который меня сюда доставил.

Пить мне нельзя. Ей-же-ей нельзя. Напрочь память отшибает, и сразу желания ненормальные возникают! Я очень разозлился на Ёсю. Хотя потом, немного протрезвев, подумал, что, может, и нечего на него злиться. Ведь он тоже со мной пил. И, наверно, я сам и решил уехать из села.

Да вот только в карманах у меня совсем не было денег. Только пол пачки сигарет и спички.

Я шёл по лиману в город и по дороге увидел одно укромное местечко, где можно было заночевать. «Раздобуду завтра деньги на билеты и вернусь в село», — подумал я.

Голова моя разламывалась, и мне жутко хотелось спать. Я достал из сумки олимпийку и заснул на ней. Ночь была жаркая. Ни единого облачка. На лимане светили только звёзды. Неподалёку было болото, там квакали лягушки. Где-то далеко завывала собака. Я сразу уснул.

Проснулся я очень рано. Едва-едва занимался рассвет. Еще были звёзды видны. Шумели сверчки, и неподалёку возились люди. Я забрался на холм и увидел: цыгане, приехавшие на машинах и мотоциклах с колясками, водружали огромный шатёр в поле. Мужчины натягивали канаты, а женщины распаковывали мелкие вещи. Везде бегали дети. Очень много детей. И один пацан, заметив меня, показал пальцем и что-то прокричал остальным. Все обернулись в мою сторону, и я увидел, как пара молодых цыган пошла ко мне. Сбежав с холма, я спрятался в камышах. Притаился. Ничего серьёзного. Я бы уложил этих цыган. Они — худые и такие на лица смазливые. А у меня ладони — что твоя самая большая сковорода. Просто связываться не хотелось. И что они от меня хотели?

Не их ли предки похитили у моего батяни всех лошадей в селе? Сразу за лиманом просыпался город. Город на реке. В центре города — набережная. Румыны и молдаване с прилегающих сёл постепенно стекались на велосипедах к главному базару.

— Стоять, сука! — скомандовал мне кто-то сзади.

Я испугался и замер на месте. Сердце у меня гулко забилось. Как дикая птичка в руках живодёра. Я стартанул с места и как побежал! Бегаю я быстро! Очень быстро…

Но тут из кустов мне дали подножку, и я упал, ободрав колени и ладони о грунтовую дорогу. Я даже видел эту проклятую вытянутую ногу. Меня взяли за шкирку и подняли двое. От них воняло, как от бомжей. Третий, вероятно, тот, который крикнул «стоять», поднял мою клетчатую сумку и начал рыться в ней.

— Когда тебе говорят стоять, то стой, сука! — сказал он мне. — Тебя чё, сука, тормознуть тут и кишки выпустить?!

— Нет, — говорю.

— Ты кто такой? — спросил меня третий. Он отшвырнул сумку в сторону и забрал себе только олимпийку. Видимо, остальное ему не понравилось.

— Давай бабло! — сказал он и показал мне ножик. Ножик у него оказался длинный.

— Нет бабла, — ответил я.

— Как нет?! Как нет! — он ударил меня ногой в живот, и я согнулся. В глазах у меня заплясали разные звёздочки. От боли даже рыдать захотелось. Остальные двое обыскали меня. Эти черти даже в трусы залезли. И ничего не нашли, только пол пачки сигарет и коробок спичек.

— НичАго нету только полЬ пачки сигарет! — сказали они с молдавским акцентом и ушли.

Тщетно пытался найти я свою клетчатую сумку в высоких зарослях камыша, а потом плюнул и пошёл в город. «Хер с сумкой этой!» — думал я и уже начал злиться на грабителей. Я проклинал их и желал им самой ужасной смерти. Я желал им, чтоб в аду сатана спустил с них шкуру и варил в котле с горящим маслом. Я представлял, как буду бить их палкой или битой с удобной рукоятью.

Я выслежу их, каждого по очереди, и устрою им самую жестокую расправу. Буду бить, пока их тела не превратятся в кровавые каши. На самом деле я и драться толком не умею. Так в селе махался пару раз с Колей, но и то на шашлыках по пьяни, чтоб перед местными бабами покрасоваться. Вообще-то, я не хотел их больше никогда встречать. Я очень боялся их, и страх возобладал над гневом. Тем более что я ничего не запомнил: лица их в сумерках трудно было разглядеть. Во что они были одеты? Так быстро и неожиданно всё это произошло…

Возле базара я умылся холодной водой из колонки и пошёл себе вглубь по рядам, разглядывая, что там селяне привезли на продажу. Молодой картофель. Вишня. Абрикосы. А вон мужик продаёт селёдку в бочке. И старуха пирожками торгует с творогом, луком и укропом. Я было постоял возле неё, чтоб украсть пару пирожков, когда она отвернётся. Но старуха, та еще чертовка, сразу поняла, чего я стою, и косилась на меня. Пройдя по рядам, я украл пару абрикосов, у молочников снял пробу брынзы, сметаны и сливок.

К гастроному подъехал грузовик, и я увидел, как водитель вышел с накладной и пошёл к чёрному входу. Потом он, недовольный, вышел без бумаг и стал кричать:

— Работа! Работа! Работа!

Я подошёл к нему. И еще к нему подошёл один ветхозаветный беззубый дед и спросил:

— Что?

— Иди себе, дед! — ответил ему водитель.

— Что? — спросил меня беззубый дед. И мне стало жалко его, что ходит тут по базару такой немощный старый с палочкой. Глухой и подслеповатый.

— Работать будешь? — спросил я деда.

— Что? — спросил он снова.

Пришёл еще один мужик. Он прямо из пивной выбежал. Мы управились за час и получили на рыло по пятьдесят рублей. Отнесли все банки с соком на склад, и мужик успел втихаря бутылку портвейна утащить со склада. Он засунул её в брюки и втянул живот.

— Будешь? — спросил он меня.

И мы зашли в пивную. Что за дивный народ — эти утренние алкаши! Они, как индейцы в резервации, стоят здесь за высокими столиками и смирно ждут, пока их обслужит буфетчица Люда. Щёки у алкашей синие и впалые. Носы распухли. Тела дряхлые. Они — сгорбленные и не говорят, а шепчутся. Тихо-тихо друг с другом разговаривают и смотрят в сторону. Не в глаза, а за спину.

— Ты откуда? — спросил меня мужик.

Я рассказал ему, что из села Спей, и всё ему выложил, как было. Мол, пошёл жида одного просить, чтоб он бате моему больше не наливал, и как оказался здесь, и что меня ограбили на лимане шесть человек. Я хотел было приврать и сказать, что их было десять. Потом я приврал ему, что грабители забрали у меня все деньги, какие были.