— Не доверяют…
— Англичанин смотрит из-за моря и слушает… прислушивается… Этот своего не упустит, не беспокойтесь! Дожидается, когда ему что подвернется… А чуть все собьются в кучу…
— И конец свету!
— Сохрани бог! — закричали остальные.
— Ничего не поделаешь! Не мы правим миром…
— Над нами другие стоят.
— И не говорите!
Разговор оборвался. Вдруг послышались крики. В толпу влетел запыхавшийся Войтек. Однако не надолго он тут задержался. За ним бежал отец, размахивая в воздухе ремнем.
— Держи негодяя!
Поздно! Войтек мигом обежал лесопильню, перемахнул через ручей и остановился на другом берегу.
Меня гнали по малину,
А я за печь да к Марине…
Гоп! Гоп! —
запел он, поглядывая на отца, дважды повернулся на пятке и помчался к Маргоськиной хате.
— Ты только приди сюда!.. — пригрозил ему отец и подошел к мужикам. — Такая он мне подмога! В хате ни за чем не присмотрит, не подсобит хоть сколько-нибудь, а все чего-то ковыряется… Смастерил ему Ясек скрипку, так он и пиликает мне над ухом, и пиликает… Ну, взял я скрипку и сжег. Думал, остепенится малый… Как бы не так! Выцыганил у кого-то другую, и только ему и дела… висельник! И не поколотишь его: живо вырвется из рук и удерет… Паршивец окаянный!
«В отца пошел», — подумали мужики.
Хыба повернулся и зашагал в поле, где бабы копали картошку; но и здесь он недолго пробыл. Злость его еще не улеглась. Войтек удрал, и старик искал, на ком бы ее сорвать. Издали он увидел женщину, спускавшуюся под лесопильню.
— Ага! Попалась, побирушка! — буркнул он под нос и в одно мгновение очутился на лесопильне.
— Кто туда полез? — спросил он Собка.
— Как будто Маргоська…
— Зачем она туда лазит?
— За опилками…
— Слышишь, ты! — закричал Хыба, нагнувшись над пилой. — Мигом убирайся отсюда! А то как пойду, все кости тебе переломаю! Поняла, что тебе говорят?!
— Полноте, пускай берет, — вступились мужики, — опилки ведь, не мука…
— Как бы не так! На нищих я буду работать? Слышишь? — гаркнул он, наклоняясь. — Вон отсюда, из-под лесопильни, не то как спущусь…
— Ухожу, ухожу! Не кричите! — глухо донеслось снизу, и тотчас показалась женщина небольшого роста в сером платке; плача она шла по мосткам на другой берег…
— Господь вас накажет, хозяин… — долетело на лесопильню.
— Чтоб ты околела, сука! Пропади ты пропадом! Чтоб ты издохла! — орал Хыба. — У меня ты и хворостинки не получишь…
— Я и не прошу! — послышалось из-за ручья.
— Хоть бы ты взвыла, не дам!
— Я не прошу…
— Голытьба проклятая! Нищие!.. Тьфу! — сплюнул в сторону Хыба, и повернулся к мужикам. — Пусти такую к себе на землю, вот как она тебе заплатит! Слыхали, что она мне ответила: она, дескать, меня не просит!.. Чорта ты получишь без меня, побирушка проклятая! Говорю ей: пришли мне Юзка поработать… «Нет! говорит. Сперва заплати, тогда пришлю!» Ну, погоди же ты! На моей земле живешь, а помочь не хочешь, сына не присылаешь? Так чорта с два ты получишь, да как бы не больше… Я поденщика найму, он мне и сделает что надо, а без тебя обойдусь. Вот как… Пусти к себе нищих жить, они мигом на шею сядут… Ого-го!.. И не увидишь как!..
Поорал он, поорал, немного посидел с мужиками, и злоба его прошла. Так всегда у него. Сперва сорвет на ком-нибудь сердце, потом — смотришь: молодец мужик, все как надо.
— Кто же там пилит? — спросил он Собка.
— Сатры…
— Много у них?
— Пять коп[5] досок.
— Гм… — принялся считать Хыба. — Четыре крейцера за доску… А на мельницу никто не приходил?
— Никто…
— Ну, к зиме-то повалят…
— Кто знает…
— Что поделываете дома? — спросил Блажек старика.
— Ничего не делаю. Так идет понемножку время…
Хыба смотрел на Яська и мысленно твердил: «Думай-думай! Хоть до страшного суда».
— А он что делает?
— Гонтовню! — засмеялся Собек.
— Пускай себе делает.
Долго они сидели у костра и беседовали. О бедняках с того берега забыли и думать… Чего уж там об этом! А с Хыбой стоит поговорить: человек он толковый, да и деньги у него водятся. На мельницу да на лесопильню вода сама деньги несет, говорят люди, так и не диво, когда бедняки, у которых нет и клочка земли, завидуют, что он живет у воды.
III
Жила и Маргоська у воды, а ничем не разжилась. Как была у них нужда, так и по сей день осталась. Даже хуже стало, куда хуже. Пока не помер муж ее Шимек, они кое-как перебивались. Заботлив он был (вечная ему память!) и никакой работы не боялся. Бездельнику не дал бы покойный Хыба места для хаты — да и за что?.. А поддержал старик Шимка крепко. Женил его, лесу дал на хату и на крышу досок и дранки… Немало ему помог. Но и Шимек этого заслужил, видит бог. Шесть лет проработал не за страх, а за совесть, а как женился, года не было, чтобы не подсобил в поле… А теперь! Уж не встанет он больше, не пойдет, не подсобит… «Этому и не за что!» — говорит Юзек. Правильно говорит. Не таков, не таков этот Хыба!.. Нисколько не похож на отца! Другой человек, и равнять их нельзя. Да и не обязаны они ему ничем. Отец дал, отец поддержал, так они и работали на отца, и никогда, никогда эта работа не была им в тягость! А раз сын такой гордец, пускай нанимает себе поденщиков! Ему все хочется подешевле, задаром, а мы тоже не собаки, чего ради станем…
Господи боже мой! Да ведь барщина давно кончилась… Им самим надо жить и думать, где взять на жизнь… а где тут возьмешь? Земли нет ни клочка, стало быть надо искать заработок… А тут работай на него даром? Право, чудной этот Хыба! Юзек, бедняга, изо дня в день ездит с возчиками… Господь милует, хоть малость он зарабатывает, а то чем бы они жили?.. Банах дал им полоску под картошку; ну, накопали они два корца с меркой. Гороху тоже собрали с гарнец[6] да немножко зерна — вот и весь их запас на зиму, до самой весны… А их трое едоков: мать, Юзек и Зося. Как тут уберечься от нужды, не пустить ее в хату? Тщетно мать ломает себе голову. Ничего и не придумаешь. Ну, на все воля божья! — часто повторяет она, и это придает ей бодрости.
В прошлую зиму тоже сильно их прижала нужда, однако не одолела. Работа была, слава богу: мать пряла лен и шерсть, Юзек ходил молотить, — на еду зарабатывали… А что, если не найдут они нынче работы? Маргоська даже думать об этом боялась. Как они, бедные, будут тогда жить? Продавать им нечего. Перину проели перед новым урожаем, а тряпье их никто не купит… Утвари тоже никакой нет… Две лавки, два табурета да низенькая скамеечка, на ней-то она теперь и сидит, чистит подгнившую картошку и бросает в миску.
Помогает ей, присев на корточки, Зося, худенькая, светлорусая девочка, чуть моложе Войтка Хыбы. Она уже многое умеет делать и часто выручает мать, хоть совсем еще дитя. А умна — за троих и мать даже словом не даст обидеть!.. Войтка она страшно любит: сызмальства они вместе играли, и с его стадом она пасла своих коз. Этим летом уже не пасла, Хыба не позволил. Пришлось ей одной ходить с козами по обрывам. Скучала она до смерти, не с кем было проказничать на пастбище… С Войтком ей было весело, хоть иной раз он и делал ей назло, как водится у мальчишек. Зато как он играл, когда они вместе ходили за стадом, просто удивительно играл! Ну, и наревелась она, когда отец сломал его первую скрипку. Но потом он прибегал по вечерам и играл им в хате… Матуся всегда была ему рада, даже когда он не приносил скрипки. «Паренек он хороший, — говорила она, — только озорник. Ну, да вырастет».
— А когда он вырастет? — с любопытством спросила однажды Зося.
— Вот как будет такой! — показала мать на косяке.
Зоська запомнила, где мать обозначила и, едва Войтек пришел, велела ему встать у косяка.
— Это зачем?
