— Это у Хыбы там копают? — спрашивает Викта, работница, лишь бы начать разговор.

— А проворно они работают, вон у них сколько вырыто… — отвечает Ягнеска.

— Не сидят сложа руки! — говорит Сатрова, словно желая сказать: «Давайте-ка и мы копать!»

— А кто там у них в поле? — останавливается Викта, чтобы хоть минутку передохнуть. — Ганка Козера, Хазьбета Хыбова…

— Копай, копай, нечего зевать по сторонам! — напускается на нее старуха.

— Не горит… — ворчит Викта.

— А Маргоськи с того берега там нет? — спрашивает Ягнеска.

— Не видать… Будто бы поссорились они со старым Хыбой.

— Ох, увязла она, как муравей в смоле, — не приведи бог!..

— Бедность у них, куска хлеба нет.

— И не говорите!

— А тут еще работай на чужом поле.

— Вот я всегда и толкую, — говорит Ягнеска, — лучше уж мыкаться в людях, чем построить себе хату на чужой земле, а потом отрабатывать, точно барщину какую…

— Так не она же строила, а покойник, ее муж…

— А что толку? Он и сам помер раньше времени, и ее оставил с девчонкой да с Юзком…

— Ну, не будь Юзка, давно бы они с голоду померли. Малый изо дня в день с возчиками ездит, так хоть сколько-нибудь заработает. А Хыба…

— И не поминайте мне про него! — прервала Сатрова. — Тут, тут у меня жжет, — ударила она себя кулаком в грудь, — как только подумаю о нем. Вот ведь старый чорт, будь он проклят! Вот ведь… вот… уж я и не знаю, как его назвать! Все моего Михала сбивает: «Да женись ты! Да не слушайся мать…» — право, так! А Михалэк до того прост: чуть взойдет в хату, все мне и перескажет… А то однажды Янтка поймал возле костела и давай его уговаривать насчет женитьбы!.. И что ему до моих детей?! Ведь вот пес! Вот кровосос!.. Лучше бы за своими смотрел! Я так ни в чьи дела не мешаюсь… Но давно бы встала его лесопильня, если б не мои дорогие детки. Они и бревна возят, и пилят изо дня в день, а он только деньги загребает… На это он мастер. Ого! Считать, да загребать, да копить!.. А что он имеет от своего богатства? Много ли он земли прикупил? Насилу на своей пробавляется. Не будь у него лесопильни…

— Да бедняков с того берега, что за жилье на него работают…

— Давно бы он околел!

Она замолкла, разгоряченная, с трудом переводя дыхание… Кто мог предположить, что в этом тщедушном, ссохшемся теле таится такая лютая злоба!

— И что ему до моих детей? — снова заговорила Сатрова. — Он их, что ли, растил, что теперь к ним суется? Выискался незваный отец!

— А злой он — упаси бог! — говорила Ягнеска. — Я ведь у него работала, так знаю… Над снохой измывается — страшное дело! Сколько слез она пролила из-за него… А что ей, бедной, делать? Мужик у нее никудышный, не приведи господь! Только ходит, бормочет, да что-то соображает, да про себя говорит… Этакой думщик! Работать-то он работает, хоть и в кузнице… Да что толку, раз он вроде дурачка?.. Все о чем-то раздумывает.

— Господь наказал его таким сыном, — торжественно молвила Сатрова. — О! Господь-то знает, кто каков есть и на что зарится… Он хоть и высоко, да видит!

Все три набожно посмотрели вверх и, замолчав, принялись собирать вырытую картошку.

— А меньшие оба каковы! — снова начала старуха. — Ни богу, ни людям — сущие висельники. Собку, верно, уже лет двадцать, а он еще не был на исповеди… и хоть бы ему что! А Войтек — тот так и рвется из дому прочь, бродяга и выйдет из него, больше никто…

— Что правда, то правда! — подтвердила Ягнеска. — Наказал его бог, — продолжала она, — да и неоткуда там хорошему взяться, раз отец плохой… сами знаете! А он-то зверь был смолоду, старый Хыба, все на него жаловались. Отца с матерью не почитал, не слушался, сызмальства злой был и дикий. Говорили люди, когда он сосал, то всегда, бывало, матери грудь искусает…

— Господи, помилуй! — прошептала Викта и вся затряслась.

— Верно, верно… Волк он был, волк и остался!

Они продолжали рьяно копать, рассказывая нивесть что о владельце лесопильни. Сатрова привирала, всячески черня старого Хыбу, так задел он самую чувствительную струну ее сердца — струну материнской нежности. Лучший друг становился ей врагом, едва только заикался о женитьбе «детей». Неважно, что детям было по тридцать или сорок лет: она хотела до гроба остаться им матерью…

Ягнеска тоже таила в сердце ненависть к Хыбе за то, что он обижал Маргоську… Обеих женщин роднила бедность и горькая батрацкая доля.

Викта же поддакивала старухе, потому что ей это ничего не стоило. Служила-то она не у Хыбы, а у Сатровой… А к хозяйке не мешает подольститься: не останешься внакладе.

Вот они и наговаривали на Хыбу что попало и, не скупясь, осыпали его последними словами.

На самом деле Злыдашик, называвшийся также Хыбой, не был таким злодеем, каким изображала его Сатрова… Нет. Это был хозяин, крепко осевший на земле своих дедов-прадедов. А земля была у него плодородная, урожайная, у самой воды, да еще на воде стояли мельница и лесопильня.

«Молодец мужик!» — говорили о нем дальние крестьяне, зато соседи ругали его на чем свет стоит — и не диво. С соседями всю жизнь знаешься, а с дальними от случая к случаю.

Сыновей у него было трое. Баба его померла в пост, только позабыл он, в какой год… да это и неважно, померла — и нет ее… а жаль! Остался дом без хозяйки. От нужды женил он сына и взвалил на себя лишнюю заботу: не ладила молодая с другим его сыном, Собком. Грех с ними да и только…

За снохой, правда, взял он две или три сотенных и корову, но как-то это разошлось, что и не видно в хате. Что баба с собой приведет, то, говорят, если волк не съест, само подохнет…

Чудной был его старший сын, Ясек. Не шумел, не ругался, но целыми днями ходил мрачный, как ночь…

— Как задумает что, иной раз неделя пройдет, ни с кем словом не обмолвится… такой думщик! И в кого он пошел? Мать-то была говорлива… да что! на минуту рта не закрывала, и я, слава богу, за словом в карман не полезу… а этот уж такой!.. Наказание господне… — жаловался людям старик, а про себя говорил: «Думай, думай! Хоть до страшного суда будешь думать, ничего не надумаешь…»

Никто не подозревал о безмолвной борьбе между Яськом и стариком. Это была борьба двух талантов — с одной стороны неосознанная, с другой — сознательная и упорная.

Отец, опытный хозяин, ловкий в обхождении с людьми, был известным мастером. Он сооружал лесопильни, мельницы и крупорушки, был колесником и столяром на всю деревню и округу. О нем слышали везде и носили ему работу из окрестных деревень — пока не подрос сын.

Ясек уже мальчишкой вырезал свирели, чинил гармоники и работал с отцом в кузнице. Со временем отец передал кузницу ему, с радостью заметив, что сын тянется к учению. Но что же? Кузница Яська не удовлетворяла, он принялся что-то мастерить на лесопильне, сделал новые колеса, наладил мельницу — и отец с ужасом убедился, что сын знает больше его.

«И откуда это у него берется? — думал старик, — родился он с этим, что ли?»

Однако не показывал виду: ждал, что будет дальше.

В свободное время Ясек постоянно что-нибудь мастерил в кузнице или, подперев голову, сидел на лесопильне. Приносили люди работу — он словно просыпался и мигом выполнял заказы. Его уже везде знали. Он делал колеса, шестерни и новые железные плуги, на досуге чинил часы и мастерил даже ружья и скрипки.

Слух о нем далеко разнесся. На отца никто уже не смотрел — его затмил сын.

Что творилось в сердце отца — никому не известно. Старик не мешал Яську, жил, как и прежде, но когда заслуженно хвалили работу сына, весь зеленел и, тихо выругавшись, запирался в хате. Казалось, он совсем забросил «мастерство» и работал только в поле.

— Есть там сын, пусть вам и делает, — отвечал он, когда приходили его звать. — Я уже этим не занимаюсь.

Но не то у него было на сердце. Старик задумал сделать что-нибудь такое, что сыну было бы не по плечу. Он еще не знал что, но чувствовал: сделать нужно, не то люди станут говорить: «А знаете, Ясек искуснее отца».