VI
С крыши дома открывался простор. Вверх и вниз бежит земля в зелени трав и молодых хлебов, золотой сурепе, голубоватой пене одуванчиков. На крутом изломе вливается в сосновый лесок лиловое, отполированное солнцем, горячо отсвечивающее шоссе. Над горизонтом одним лишь высвеченным контуром обозначена рослая туча, ее окраска ничем не отличается от задымленно-голубого цвета неба. Воздух тих, туча недвижима, она словно затаилась там, в дальней дали…
Глаза Федора прикованы к работе — он перекрывает крышу, но существом своим он ощущает этот простор, что-то замирает в нем, и оттого работается еще веселее. Куда девалась его неповоротливость и медлительность! Его большие, грубые руки обрели удивительную легкость, каждое движение точно, скупо, исполнено легкой силы, он с удара вгоняет гвоздь. Изъеденные черным бархатистым мхом доски летят вниз, на их место ложатся новые, гладко обстроганные, пахучие, в оранжевых подтеках смолы. Тесиночку к тесинке пригоняет Федор; прочно, надежно прикроют они хозяйку от дождя, снега и ветра.
С какою радостью сложил бы он для нее своими руками целый дом!
Уже на второй день работа была закончена. Но Федору казалось, что он сделал очень мало. Тогда он снял и наново прибил отвисшую дверь в сенях, прочесал плетень, сколотил новые ступеньки для крыльца. Он сделал бы и больше, но вернулась с поля хозяйка. Ее удивленно-благодарный взгляд сделал счастливым Федора. Но счастье его было очень кратковременным. Он вдруг понял, что теперь ему надо уходить. Куда? Он не мог представить себе жизни без этого маленького домика под новой крышей. Ему ничего не надо, только видеть хозяйку, работать для нее…
— У меня к вам просьба, Федечка. Тут у нас старушка есть, хорошая такая и совсем одинокая. Коза у нее страсть бедовая, кажную ночь убегает. Проест дырку в плетне и убегает. Кабы закуток досками обшить… Она, конечно, дать много не может, — смущенно продолжала хозяйка, — но уж очень хорошая старушка. Вы б сходили к ней, Федя…
— Я схожу, — покорно ответил Федор.
— А насчет ночлега вы не беспокойтесь. Вы меня ни чуточки не стесняете.
Лицо хозяйки было спокойно и ласково; глаза с ясной добротой смотрели на Федора. Она даже не подозревала, что человек, стоящий перед ней, пережил сейчас как бы смерть и воскресение…
…Федор перелез через обвалившуюся ограду и оказался на заросшем лопухами дворе. Из-за угла дома, красиво взмахивая маленькой головой, выскочила коза и понеслась прямо на Федора.
— Держи ее! — услышал он крик, прыгнул, распластался на земле, успев поймать твердые, острые рожки.
Рослая костлявая старуха с черной, как смоль, головой накинула веревку на шею козе.
— Ты чего это на чужих лопухах разлегся? — блеснула она на Федора темным, непотухшим глазом.
— Меня Марья Никитична послала. Насчет закутка.
Старуха оказалась горячей и сердитой, не остуженной бедами и огорчениями, выпавшими ей на долю.
— Ты, бабушка, только покорми меня — и все…
— Покорми! Харчи-то ноне кусаются! Небось разбалованный?
— Нет, бабка, я скромный.
— Вона какой даровой! Да ты работать, поди, не умеешь?
— Сапер, да не умеет!
— Нешто ты армеец? — подобрее спросила старуха.
Федор бойко постукивал топоришком, старуха гремела ухватом внутри своего пустынного дома, время от времени высовывала потемневшее от жара, усохшее в кулачок лицо и кричала:
— Крепче складай! Она у меня гулена!
Коза, словно предчувствуя беду, все вертелась вокруг Федора, шуршала копытцами по стружкам, потыкивала рожками в доски, а то скосит на Федора янтарный глазок, поглядит зло и подозрительно и начнет рваться с привязи…
В полдень старуха позвала Федора к столу. Харчи у нее были худые — щи да котелок с картошкой. А ей и того не нужно: за весь обед не съела и двух картофелин.
Она расспрашивала Федора про войну, какой генерал чем командует и кто крепче бьет врагов. Федора удивило, что старуха знает фамилии всех командующих. Интересовалась она также пушкой, которая с одного выстрела выжигает чуть не десятину земли. Правда ли, что есть такая?
— А как же! — сказал Федор. — «Катюша» именуется, гвардейский миномет…
— Ну, раз так, фашисту долго не жить, — сказала старуха и добавила с тихой улыбкой: — Уж больно занятое это дело — война. Вон мой сын с первых дней на фронте, а все письмецо чиркнуть не собрался.
Федор смущенно отвел взгляд от старой матери и усердно занялся едой.
— Говорят, что склонил он головушку к земле, а я не верю. Не могли такого молодого убить. Нет, — старуха покачала головой. — Он у меня поздний. Мне уже пятый десяток шел… Манька! Девка!.. Кши тебе!.. — закричала вдруг старуха и замахала в окно заголившейся, словно ремнями перевитой рукой.
Порвав веревку, коза с разбегу всаживала рожки в свежестроганные доски закутка.
Ближе к сумеркам старуха выдала Федору кружку острого Манькиного молока и стенку ковриги. Федор, привыкший к обильной солдатской пище, не утолил голода, но продолжал работать, пока не вбил последнего гвоздя. Старуха потыкала в закуток кочергой, привалилась к нему сухим плечом и весело подмигнула Федору:
— Теперь вижу — и впрямь сапер!
Федор помог старухе втащить ревущую Маньку в закуток и по влажным лопухам выбрался на дорогу.
Федор торопился, он боялся, что из-за позднего часа не увидит хозяйку. На земле был сумрак, но небо, хотя и украшенное золотой рогулькой месяца, еще по-дневному голубело.
Чтобы сократить путь, Федор свернул с дороги, пролез через чужой палисад, спустился в низину с заросшим прудом, одолел склизкую падь оврага. От земли веяло холодом, его ноги забрызгало росой. Он выбрался на дорогу уже в виду своего дома. Окна были темны.
Он медленно побрел к дому. Ночь, быстро поднявшись с земли, окутала чернотой небо.
Дверь оказалась незапертой. Федор осторожно открыл ее, притворил за собой и наложил крючок. Из горницы в щелку пробивался свет. Дверь тонко заскрипела под рукой Федора. За столом сидела хозяйка в темном платье, с косынкой на плечах. Из круглого самовара шел остывающий парок.
— Уж я заждалась совсем! — сказала хозяйка и ладонями провела от глаз к щекам, словно сгоняя дремоту. — Боялась, как бы не заплутались в темноте.
«Заждалась»! Значит, снова есть на свете человек, который его ждет, боится за него. Растроганный, он горячо и сбивчиво принялся рассказывать про старуху, про смешную ее козу и кончил неожиданно:
— Хорошо у вас тут! Лучше не найдешь.
Хозяйка радостно вскинулась:
— Люблю я свой край! У нас хорошие люди, и здешние, и приезжие. Ленинградка тут одна с дочками живет, а уж вежливая такая! И наши бабенки хороши, хозяйственные, строгие. Наш колхоз очень даже богатый. Не смотрите, что одни женщины остались, у нас такая бабья заводиловка! Болото за выгоном осушили — столько земли себе выиграли! Об этом даже в газетах писали. Намучились мы, правда, хуже некуда, как отводные канавы по пояс в воде рыли. Зато выгода большая. А уж работать мы научились — дай войне кончиться, полны дома наживем…
VII
Федор продолжал жить у хозяйки. Днем он работал на дворах у колхозников, возвращаясь, пил чай с хозяйкой. Среди колхозников прошел слух о молодом парне-инвалиде, который задаром выполняет любую работу.
Федор и сам не мог бы толком объяснить, как это сделалось. Он не взял денег со старушки, владелицы козы, потому что за нее просила хозяйка; не мог взять деньги от ленинградки, потому что знал о ее трудной судьбе; отказался, несмотря на все уговоры, от платы за работу на большом зажиточном дворе председателя колхоза из чувства уважения, внушенного ему хозяйкой, к этой сильной пожилой женщине, главарю всей «бабьей заводиловки». Он не рассчитывал завоевать этим симпатию хозяйки, но, чувствуя ее одобрение, считал, что поступает правильно.
Смущала Федора лишь предстоящая встреча со Степаном Захарычем. В памяти всплывали светлые глаза, так легко темневшие от гнева. Тот просто не поверит ему, подумает, что Федор не хочет делиться. После долгих сомнений Федор решил продать на рынке желтые лыжные ботинки, полученные перед выходом из госпиталя, а деньги вручить сержанту, как заработанные. На этом он успокоился и продолжал старательно трудиться за одни харчи, сытные или скудные, смотря по достатку заказчика.
