Я даже не слышал вторую часть речи этого толстого ублюдка — о предоставлении убежища без всяких вопросов любому еврею, рожденному за границей, любому иностранцу. Рожденному от родителей-евреев, любому палестинцу, живущему на ранее оккупированной территории и любой палестинской семье, когда-то проживавшей в Израиле. Последнее относилось и к моим родным, бежавшим от сионистской агрессии в войну шестьдесят седьмого. Под присмотром руководства ООП мы бежали из своей деревни веря, что сможем возвратиться, как только наши египетские и сирийские братья сбросят евреев в море. Я никогда не был в Израиле или в тех местах, которые собиралось поглотить новое государство Объединенной Палестины.

— Что, как вы думали, стояло за израильскими ухищрениями?

— Думал я вот что. Сионистов только что выгнали с оккупированных территорий, которые, по их словам, они освободили добровольно, совсем как Ливан или сектор Газа, однако мы прекрасно знали, что сами их вышвырнули. Евреи понимали, что следующим и последним ударом мы разрушим незаконный кошмар, который они называют странной, и чтобы подготовиться, они хотят набрать зарубежных евреев в качестве пушечного мяса и… и — я считал себя очень умным, разгадав эту часть плана, — похитить как можно больше палестинцев, ведь они могут служить живым щитом! Мне больше ничего не надо было объяснять. Да и кому это надо в семнадцать лет?

На отца мои гениальные геополитические догадки произвели мало впечатления. Он работал вахтером в больнице «Амири». Дежурил в ночь крупной вспышки африканского бешенства. Он не видел лично восстание трупов или кровавое побоище с участием перепуганных пациентов и охраны, но наблюдал достаточно последствий, чтобы понять — оставаться в Кувейте равносильно самоубийству. Отец решил уезжать в тот же день, когда Израиль сделал свое заявление.

— Наверное, вы тяжело это восприняли.

— Как богохульство! Я пытался его вразумить, прибегая к своей юношеской логике. Я показывал снимки «Аль-Джазиры», фотографии, приходившие из нового государственного образования палестинцев на Западном берегу, торжества, демонстрации. Только слепой не заметил бы, что свобода почти у нас в руках. Израильтяне ушли со всех оккупированных территорий, и мы уже готовились освободить Аль-Кудс, который они называют Иерусалимом! Борьба фракций, вражда различных организаций сопротивления… я знал, что все это утихнет, как только мы объединим усилия в последнем походе против евреев. Как отец этого не видит? Неужели он не понимает, через пару лет, пару месяцев, мы сможем вернуться домой как освободители, а не как беженцы!..

— Как разрешился ваш спор?

— «Разрешился»? Какой милый эвфемизм. Он «разрешился» после второй вспышки, более крупной, в Аль-Джахра. Отец просто уволился, снял все деньги со счета, сколько было… чемоданы уже собраны… заказ билетов подтвержден. Где-то ревел телевизор: спецназ штурмовал парадный вход в дом. Во что они стреляли, видно не было. Официально во всем обвиняли «прозападных экстремистов». Мы с отцом спорили, как обычно. Он пытался вбить мне в голову, что именно видел в больнице. Убеждал, что, когда наше правительство признает опасность, для нас уже будет слишком поздно.

Я, конечно, потешался над его робким невежеством, готовностью изменить борьбе. Чего ждать от человека, который всю жизнь драил туалеты в стране, обращавшейся с нашим народом лишь немногим лучше, чем с филиппинскими гастарбайтерами. Он не видел перспективы, потерял всякое самоуважение. Сионисты поманили его призрачной надеждой на лучшую жизнь, и он накинулся на нее, как собака на объедки.

Со всем возможным терпением отец пытался внушить мне, что он любит Израиль не больше самого воинственного из «мучеников Аль-Аксы», но, похоже, только в этой стране активно готовятся к надвигающейся буре и только там нашу семью приютят и защитят.

Я рассмеялся ему в лицо. А потом сказал, что уже нашел веб-сайт "Детей Яссина"[13] и жду электронного письма от вербовщика, который, судя по всему, действует прямо в Кувейте. Я сказал отцу: иди и будь шлюхой йехуда, если хочешь, но в следующий раз, когда мы увидимся, я буду спасать тебя из лагеря для интернированных. Я очень гордился этими словами, думал, что выгляжу героем. Я обжег его взглядом, встал из-за стола и бросил последнюю фразу: «Поистине, злейшие из животных у Аллаха — те, которые не веровали!».[14]

За обеденным столом вдруг стало очень тихо. Мама опустила глаза, сестры переглянулись. Слышно было только, как в телевизоре истерично кричит репортер, призывая всех сохранять спокойствие. Отец не отличался крупным телосложением. Я бы никогда не назвал его и грозным, по-моему, он даже голоса ни разу не повышал. Но тут в его глазах появилось что-то новое, а потом отец вдруг накинулся на меня — ураган с громом и молниями. Я прижался к стене, в левом ухе звенело от пощечины. «Ты ПОЕДЕШЬ! — кричал он, тряся меня за плечи. — Я твой отец! Ты ПОВИНУЕШЬСЯ МНЕ!». От следующего толчка у меня потемнело в глазах «ТЫ УЕДЕШЬ ВМЕСТЕ С НАМИ ИЛИ НЕ ВЫЙДЕШЬ ОТСЮДА ЖИВЫМ!» Снова тычки, выкрики и оплеухи. Я не понимал, откуда взялся этот человек, этот лев, сменивший моего покорного, тщедушного, с вашего позволения, отца. Лев, защищающий своих детенышей. Он знал, что страх — его единственное оружие, способное спасти мне жизнь, и если я не боюсь чумы, то, черт возьми, тогда буду бояться его!

— Сработало?

(Смеется).

— В каком-то смысле я все-таки стал мучеником. Я проплакал всю дорогу до Каира.

— Каира?..

— Из Кувейта не было прямых рейсов до Израиля, даже из Египта не было — с тех пор как Лига арабских государств навязала свои ограничения передвижений. Нам пришлось лететь из Кувейта в Каир, потом автобусом добираться через Синайскую пустыню к Таба.

Когда мы приблизились к границе, я в первый раз увидел стену, все еще незаконченная, голые стальные банки выступают над бетонным основанием… Я знал о печально известной «стене безопасности», но всегда думал, что она окружала только Западный берег и сектор Газа. Здесь, посреди бесплодной пустыни, стена только подтверждала мою теорию о том, что израильтяне ждали нападения на всем протяжении границы. Ладно, подумал я. Египтяне наконец-то вспомнили о мужестве.

В Табе нас высадили из автобуса и приказали идти — гуськом, мимо клеток с громадными и свирепыми на вид псами. Мы шли по одному. Пограничник, тощий такой африканец— я не знал, что бывают черные евреи,[15] — поднимал руку. «Стой там!» — говорил он на едва понятном арабском. Потом: «Проходишь, пошел!» Передо мной стоял старик. У него была длинная белая борода, он опирался на трость. Когда он проходил мимо собак, те просто взбесились, начали выть, рычать, лязгать зубами и бросаться на прутья клетки. Рядом со стариком тут же появились двое могучих парней в штатском. Они прошептали что-то ему на ухо и увели. Я видел, что старик ранен. Его дишдаша была порвана на бедре и запятнана коричневой кровью. Но эти люди мало походили на врачей, а черный фургон, куда его провели, на «скорую помощь» и подавно не тянул. Сволочи, подумал я, слушая плач, которым провожали старика его близкие. Отсеивают слишком больных и старых, которые ничем им не пригодятся. Потом настала наша очередь идти сквозь строй псов. Ни на меня, ни на кого из нашей семьи они не загавкали. По-моему, одна собака даже хвостом повиляла, когда нам сестричка протянула к ней руку. Однако тот, кто шел за нами… Снова рычание, снова непонятные люди в штатском.

Я обернулся и с удивлением увидел белого, американца или канадца… нет, скорее это был американец, слишком громко он возмущался по-английски. «Да ладно вам, я в порядке! — кричал он, вырываясь. — Прекратите, ребята, какого черта?» Американец был хорошо одет, в костюме и при галстуке, дорогой чемодан, который полетел в сторону, когда владелец начал бороться с израильтянами. «Приятель, ну-ка убери руки! Я такой же, как вы! Ну!» Пуговицы отлетели, рубашка распахнулась, и я увидел окровавленную повязку на животе. Американец продолжал брыкаться и визжать, пока его тащили в фургон. Я ничего не понимал. Таких-то зачем? Явно дело не в арабской национальности и даже не в ранениях. Я видел несколько беженцев с тяжелыми ранами, которых приняли без вопросов. Их всех проводили к машинам «скорой помощи», настоящим, а не к черным фургонам. Собаки тут неспроста. Может, проверяют на бешенство? Для меня это было самое правдоподобное объяснение, и в лагере для интернированных у Йерохама я только утвердился в своем мнении.