Я все еще работал в «Акакадзэ», когда узнал о первых японских вспышках эпидемии. Я подрезал живую изгородь возле ресторана и подслушал разговор гостей об убийствах в Нагумо. По их словам, какой-то человек убил собственную жену, а потом набросился на тело и стал его пожирать подобно дикой собаке. Тогда я в первый раз услышал термин «африканское бешенство». Я решил не обращать внимания и продолжил работу, но на следующий день разговоров стало больше, больше приглушенных голосов на лужайке и возле бассейна. Нагумо не шел ни в какое сравнение с более серьезной вспышкой в больнице «Сумитомо» в Осаке. А на следующий день это случилось в Нагоя, Сендаи, Киото… Я пытался выбросить страшные разговоры из головы. Мне и так пришлось уехать на Хоккайдо, чтобы сбежать от мира, доживать дни в позоре и бесславии.
Голос, наконец убедивший меня в опасности, принадлежал менеджеру отеля, чопорному деловому служащему. После вспышки заболевания в Хиросаки он собрал персонал чтобы опровергнуть раз и навсегда эти нелепые слухи о восстающих из мертвых тварях. Мне приходилось полагаться только на слух, но когда человек открывает рот, о нем уже можно сказать все. Господин Сугавара выговаривал слова слишком тщательно, особенно твердые согласные. Он изо всех сил пытался скрыть заикание, когда-то уже побежденное, но угрожающее проявиться в тревожный миг. Я уже наблюдал действие этого защитного механизма у невозмутимого на вид Сугавара-сана, первый раз во время землетрясения девяносто пятого года, потом в девяносто восьмом, когда Северная Корея запустила по нам «учебную» ракету среднего радиуса действия, способную нести ядерный заряд. Тогда в речи Сугавара-сана напряжение едва ощущалось, а теперь оно визжало громче сирен воздушной тревоги из моей юности.
Итак, во второй раз в жизни я сбежал. Я хотел предупредить брата, но прошло столько времени… я не представлял, как до него добраться, да и жив ли он вообще. Это был последний и, наверное, величайший из моих бесчестных поступков, тяжелейшее бремя, которое придется нести до смерти.
— Почему вы сбежали? Боялись за свою жизнь?
— Конечно, нет! Я с радостью бы встретил смерть! Умереть, положить конец страданиям — даже слишком хорошо… А боялся я, как прежде, стать обузой для окружающих. Тормозить кого-то, занимать ценное пространство, подвергать угрозе чужие жизни, если люди попытаются спасти слепого старика… а вдруг слухи о восставших мертвецах правда? Вдруг я заражусь, сам стану мертвяком и начну бросаться на соотечественников? Нет, обесчещенного хибакуся ждет другая судьба. Если мне суждено умереть, я умру так же, как жил. Забытый, в одиночестве.
Я ушел ночью и стал пробираться на попутках на юг по скоростной хоккайдской автостраде. С собой взял только бутылку воды, смену белья и икупасуй,[55] длинную и плоскую лопатку, похожую на шаолиньский заступ, с давних пор служившую мне тростью. В те дни ездило еще довольно много машин — нефть поступала из Индонезии и из Залива, — так что многие водители соглашались меня подвезти. С каждым из них разговор неизменно склонялся к кризису: «Вы слышали, что мобилизовали войска самообороны? Правительству придется объявить чрезвычайное положение. Слышали о вспышке эпидемии прошлой ночью прямо здесь, в Саппоро?» Никто не знал, что нам принесет завтра, как далеко зайдет бедствие или кто станет следующей жертвой, но с кем бы я ни говорил и каким бы напуганным ни был голос моего собеседника, все заканчивали словами: «Ноя уверен, власти скажут нам, что делать». Один водитель грузовика заявил: «Надо только терпеливо ждать и не создавать паники». Это был последний человеческий голос, который я слышал. На следующий день я удалился от цивилизации, поселившись в горах Хиддака.
Я очень хорошо знаю этот национальный парк. Ота-сан привозил меня туда каждый год собирать сансаи, дикие овощи, которые привлекают внимание ботаников, путешественников и шеф-поваров изысканных ресторанов со всей Японии. Как человек, часто встающий посреди ночи и точно знающий расположение каждого предмета в темной спальне, я знал каждую реку, каждый камень, каждое дерево и клочок моха, знал даже каждый онсен, который бил из-под земли, и потому никогда не испытывал недостатка в горячей минеральной воде для омовения. Каждый день я говорил себе: «Здесь лучшее место для того, чтобы умереть, скоро со мной произойдет несчастный случай, упаду где-нибудь или заболею, подхвачу какую-нибудь заразу или съем ядовитый корень, а может, совершу наконец-то благородный поступок и вовсе перестану есть». И все же каждый день я добывал себе пищу и мылся, тепло одевался и соблюдал осторожность. Я так желал смерти — и все равно делал так, чтобы она не пришла.
Я не мог знать, что происходите моей страной. Слышал далекие звуки, стрекот вертолетов, рев истребителей, спокойный гул гражданских самолетов. Возможно, я ошибся, думал я. Наверное, кризис закончился. Мне казалось, что власти победили, и опасность растаяла как дым. Может, результатом моего поспешного бегства стало всего лишь появление вакантного рабочего места в Акакадзэ, и однажды утром меня разбудят лающие голоса разозленных туристов, смех и шепот школьников, выбравшихся на прогулку. И действительно, однажды утром кое-что прервало мой сон, но это была не кучка веселых учеников… нет, и не один из них.
Это был медведь, один из многих крупных бурых хигума, бродящих по лесам Хоккайдо. Хигума мигрировали с полуострова Камчатка и обладали свирепостью и могучей силой своих сибирских собратьев. Мой гость обладал чудовищными размерами, я понял это по его оглушительному дыханию, прикинув, что медведь находился не более чем в четырех-пяти метрах от меня. Я медленно поднялся; страха не было. Рядом лежала икупасуй — единственное, что я мог использовать в качестве оружия, если бы захотел, и она стала бы достойной защитой.
— Но вы не захотели.
— Нет. Ко мне не просто пришел какой то голодный хищник. Это была судьба. Встреча казалась уготованной ками.
— Кто такой Ками?
— Что такое ками. Ками — духи, которые наполняют каждую грань нашего существования. Мы молимся им, почитаем их, надеемся умилостивить и получить их благословение. Ками побуждали японские корпорации освещать место, где будет строиться фабрика, а японцев моего поколения — поклоняться императору, словно богу. Ками — фундамент синто, в прямом смысле «Путь Богов», а поклонение природе — один из его древнейших и святейших принципов.
Вот почему я верил, что в тот день вершится божественная воля. Удалившись в дикие места, я осквернил чистоту природы. Обесчестив себя, семью, страну, я совершил последний шаг и обесчестил богов. И они послали палача сделать то, на что я не решался столько времени: очистить меня от скверны. Я поблагодарил богов за их милость. Я плакал, готовясь к удару.
Но он так и не последовал. Медведь затаил дыхание, а потом высоко, почти по-детски заскулил.
«Что с тобой? — спросил я трехсоткилограммового хищника. — Давай прикончи меня!»
Медведь продолжал скулить как напуганная собака, потом рванул в сторону, будто зверь, за которым гонятся охотники. Вот тогда я услышал стон, повернулся, прислушался. Судя по высоте, на которой находился рот мертвяка, он был выше меня. Я услышал, как одна нога твари волочится по мягкой влажной земле, а из глубокой раны в груди вырывается воздух.
Я услышал, как мертвяк потянулся ко мне, застонал и схватил пустой воздух. Я сумел уклониться от неуклюжей твари и подхватил икупасуй. Я сосредоточился на том месте, откуда исходил стон. Стремительно ударил. Тварь упала на спину, и я победно закричал «Банзай!».
Трудно описать мои чувства в тот момент. Ярость проснулась в сердце, сила и смелость уничтожили стыд, как солнце прогоняет ночь с неба. Я вдруг понял, что боги мне благоволят. Медведь был послан, чтобы предупредить меня, а не убить. Тогда я еще не понимал причины, но знал, что должен дожить до того дня, когда эта причина мне откроется.
Следующие несколько месяцев я занимался одним: выживал. Я мысленно разделил горную цепь Хиддака на несколько сотен ти-тай.[56] В каждой ти-тай имелась зона безопасности — дерево или высокая плоская скала — место, где я мог спокойно поспать без угрозы нападения. Спал всегда днем, а ночью добывал себе пищу и охотился. Я не знал, зависят ли твари от зрения так же, как люди, но не собирался давать им ни малейшего преимущества.[57]
