— Прости, пожалуйста, кто ты по национальности?
— Русская. Местная.
— Не верю. Твой характер не типичен для русского человека. В твоей родне кто-то из баб согрешил.
— Не знаю. Но для меня русский — тот, кто любит Россию и живет в ней. Поэтому вопрос о национальности несколько устарел. Скажите сейчас, уже без инспектора ГИБДД, вы действительно убеждены, что я пьяна?
— Я и тогда понял, что это был гаишный наезд. А что мне делать? Лишиться куска хлеба? Прекрасно понимаю, что ты или кто другой, попавший в аналогичную ситуацию, будет считать меня низким человеком. Но если я не принесу домой продукты, то мои домашние будут называть меня таким же никчемным. Словом, жизнь обступила со всех сторон. Когда там и сям одинаково плохо, действуешь по наитию, несешь ответственность за семью. А в какую же сторону мне развернуться? К постороннему или к семье? К чужому спокойствию или к своему несчастью? Выглядеть сознательным гражданином для случайного встречного или заботливым мужем и отцом для своего семейства? Однозначного ответа нет! Демагогам легче, они могут наплести что угодно. А суть-то останется прежней! После отставки, познакомившись с реалиями гражданской жизни, я решил держаться исключительно за свое, кровное. С горечью сознаю, что не совсем прав, есть какая-то пока неведомая правда, но другого выбора в нашей стране пока не найти. Ведь семью хочется иметь, радоваться, что дети сыты и довольны. Ложиться в постель к счастливой, ласковой жене, а не к раздраженной ненавистной тетке. Прости, дочка, за лжесвидетельство… Если ты меня не поймешь, не простишь, то не русский ты человек, а пришелец из-за бугра. В таком разе мне и прощения просить не надо, ни к чему оно. Иностранцы на нашу колобокую жизнь другими глазами смотрят.
— У вас своя правда, а я хочу найти свою. Я вас не прощаю, но понимаю ваш выбор. Давайте не будем друг друга перевоспитывать. К советам останемся глухи. Я хочу строить свою жизнь согласно собственным воззрениям, формирующимся в моем сознании… — В ее голосе проступало удивление. Она сама никак не ожидала, что способна на такого рода дискуссии, что владеет таким словарным запасом и способностью с твердостью отстаивать свою позицию. — Не представляю интеллектуала, наставляющего своего ближнего, а тем более постороннего. Представьте себе Гоголя, о котором вы недавно вспоминали, пристающего с нравоучениями к своему племяннику, кучеру или даме полусвета. Чушь невозможная. Может, во мне проснулась максималистка? Но этого типа в погонах я так просто не оставлю. На него необходимо оказать самое жесткое правовое давление. Хочу верить, что добьюсь правды. А по поводу того, что иностранцы на нашу жизнь как-то по-особенному смотрят, не соглашусь. Они просто оглядывают нас с искренним недоумением. И есть чему дивиться: наша жизнь не поддается никакому социальному осмыслению. Ее просто нельзя понять. Почему народ с тысячелетней богатой историей никак не может реформировать систему отношений так, чтобы наконец заработал закон. Больше ничего не надо, достаточно лишь наладить правовые отношения между гражданами и властью. Казалось бы, просто — все изменить, адаптировать нормы к мировым социальным стандартам. Ведь опыт в других странах накоплен огромный. Но нет в нашем обществе для этого сил и умов…
— Но ты тоже грешишь наставлениями…
— Может быть, но у меня это мысли вслух. Я их не навязываю. В своем одиночестве чувствую больше силы, чем в любом виде партнерства, поэтому весьма далека от желания увещевать вас.
— Я уже говорил, что нет в тебе русскости, ты другая, инородная. А наш народ отличается терпением, в нем есть и вспыльчивость, и самодурство, но рассудительность: отрешенность, не публичная активность. И мы счастливы в своем несчастном положении. Восторженно кичимся своей непохожестью, а гармонию находим в разбалансированности социальных устоев. Существование, выстроенное по образцу швейцарского часового механизма, нам вредно и некомфортно. Очень редко у меня возникает желание что-то изменить, и не в глобальном общенациональном масштабе, а в собственном скромном кошельке или в обветшалом доме. Эти фантазии всегда наталкиваются на преграду смирения — нашу российскую сущность. Вполне возможно, что именно православие наделило нас этой особенностью.
После этих слов водитель закурил едкую «Приму» и замолчал. Лоскуткина несколько мгновений пристально смотрела на него своими голубыми глазами. Ее уязвляло глумление над российской реальностью, она была смущена позицией отставного военного. Искренне страшило, что мировоззрение таких людей, как он, может доминировать на просторах родной страны. Молодая женщина отвергала, как соблазн, мысль, согласно которой сохранение и развитие России связано прежде всего с терпением и стоическим восприятием действительности. В полном молчании они ехали минут сорок. Катерина постоянно поглядывала в окно и в какой-то момент заторопилась:
— Остановите, пожалуйста! Я приехала. Спасибо. — Она вышла из автобуса.
«Кляузная телка, — выругался про себя шофер. — А впрочем, может, она права! Но в любом случае чужие руки для обновления нашей жизни надежнее. Пусть они будут итальянскими, немецкими, французскими. Не стану возражать, если соотечественники, вроде этой девицы, начнут в стране реформы. А я хочу думать только о своем, за свое бороться, свой персональный интерес защищать, надев на себя маску законопослушного обывателя. В этой главной роли — что мне остальной мир, пусть даже с реформированным устройством! С одной идеей в голове не проживешь, семью не прокормишь, не обуешь. Я готов стать лишь участником демонстрации, венчающей приход нового порядка на западный манер. Но не буду посвящать себя ежедневной конфронтации с властью даже местного значения, а тем более с постовыми ГИБДД… Они, дада, могут лишить меня куска хлеба, а этого допустить нельзя. Без таланта и терпения чужими руками из огня горящие угли выносить тоже не получится…
Довольный ходом своих мыслей, водитель включил скорость, и автобус покатил дальше. Дым дешевого табака вызывал обманчивое ощущение устойчивости и даже некоторого уюта.
Катерина, приволакивая левую ногу, пересекла молодой березовый лесок, вышла на околицу и уперлась взглядом в покосившийся дом старухи-знахарки. Солнце висело над землей желтым абажуром. Катерина заметила, что ее тень напоминает горбатого лилипута. Впрочем, молодая женщина лишь усмехалась отражению на утоптанной деревенской дорожке, торопясь к своей цели. Калитка была открыта. Лоскуткина неуверенно вошла на участок, подошла к двери и несколько раз позвала:
— Баба Нина! Баба Нина!..
Никто не ответил. Тогда она толкнула дверь, и та легко подалась. С порога молодая женщина еще раз обратилась к хозяйке:
— Баба Нина, вы здесь? Только после этого она услышала слабый голос:
— Кто тут?
— Это я, Катя Лоскуткина. Можно к вам?
— А, входи, входи, милая… — отозвалась старуха. Голос был надтреснутый, тихий.
Гостья застала знахарку в постели. Та лежала в затемненной шторами спальне. Голова ее была повязана белым вафельным полотенцем, руки, скрещенные на груди, держали деревянный крест. Он был с дверную ручку величиной, потемневший, чем-то похожий на старческие руки. Над кроватью висел образ Богородицы, украшенный выцветшими бумажными ромашками.
— Давно не виделись… Что тебя принесло, Катенька? Меня нынче редко кто вспоминает, — обиженно выговорила баба Нина. — Старость… Словно осуждение на одиночество. Забывают все, даже те, кого спасала от смерти. Сейчас, правда, у меня нет никакой мощи собирать лесные травы, лечить людей, проведывать больных. Сил осталось лишь на то, чтобы по-христиански преставиться. Пора! Пора! Бог зовет к себе! Каждый день по несколько раз с Ним разговариваю. Он утешает, говорит, что и там мои скромные знания могут понадобиться. Так что готовлюсь к встрече с Ним… Ты небось по делу? Зачем бы иначе ехала? Проведать старуху, принести ей свежую булочку, спросить о здоровье, постирать белье? Конечно, нет. Рассказывай… Что у тебя на сердце?
