Шантаж во все времена служил самым веским аргументом в достижении невероятной цели. Каждому сотруднику учреждения, включая вольнонаемных, тоже была поставлена жесткая задача: посписочно дать пятьдесят голосов. Тот, кто не выполнит план, должен быть уволен, выброшен без выходного пособия. Того же, кто план перевыполнит, ждала отличная карьера, новые звездочки, отпуска в элитные ведомственные санатории, высококлассные куски кожи шевро на сапоги и отрезы габардина на парадную униформу, наконец, денежные премии. Когда задача была поставлена, я приказал корпусным и офицерам режимного отдела начать душить каторжан, применять к ним самые изощренные формы давления, самые немыслимые ухищрения, чтобы добиться главного: голосов на выборах. Я непререкаемым тоном установил срок: через неделю вопли и стоны заключенных должны быть слышны во всех уголках России. Особенно среди их родни. Если осуществится моя мечта — выиграют все соотечественники: расцветет страна, появятся миллионы новых квартир, на тридцать процентов увеличится пенсия, успешно завершатся нацпроекты… Улучшится демография, укрепятся армия и флот, пополнятся современной техникой стратегические силы, триумфально пройдут Олимпийские игры в Сочи. Мы даже сможем построить дороги. Надо признаться лишь самому себе — с ними у нас совсем худо. Завистники на Западе захлебнутся желчью недовольства, на Востоке умоются горькими слезами зависти. Необходимо мобилизовать все ресурсы, чтобы Эта партия доминировала в Думе, а я был бы выдвинут на высокую должность в Москве. И черт с ними, с этими зэками. Правда, в моем случае этот мусор должен принести пользу, надо лишь опытной рукой его спрессовать…

Вдруг дверь купе отворилась. Проводница, вручая мне билет, бросила:

— Готовься, через двадцать минут станция Кан. Не забыл, что на ней сходишь?

— Да-да, — кивнул я, — но билет не нужен. Спасибо!

— Я так и поняла, что ты не командированный. Торопись!..

Я осмотрелся и почувствовал на сердце беспокойство. Методичный стук колес усиливал его. «Кан, Кан, что ждет меня здесь, на сибирской земле? Конец или начало чего-то неведомого?» Собрать вещи было недолго, главную поклажу — пакет этого самого, я крепко прижал к груди. Ведь ничто другое меня не интересовало — паспорт, деньги я нащупал машинально, а дорожную сумку приготовил без какой-либо надобности. Пару минут провел в туалете, потом выпил стакан чаю с коржиком, сдал постельное белье, рассчитался, отвесил глубокий поклон проводнице и как раз услышал скрип тормозов…

Вот и канская земля. Едва вступив на нее, я тут же зажмурился — утреннее солнце больно ударило Петра Петровича. «Совсем не дружелюбное приветствие…» — пронеслось в сознании. Я плотнее прижал к себе пакет мака и, отворотившись от яркого светила, пошел вслед жидкому потоку пассажиров. В мусорный бак на платформе проводники сваливали мешки с отходами. Рядом в напряженном ожидании караулили свой час беспризорные, в лишаях, собаки, полупьяные бомжи и три извалявшиеся в грязи чумазые коровы. Я на мгновение остановился — видимо, интуиция вынудила меня сбавить шаг.

Едва последний проводник бросил в бак свой мешок, голодная группа бросилась на штурм контейнера. Собаки оказались у пищевых мешков раньше всех. В схватку с ними тут же вступили бомжи. Несколько мужчин и женщин пытались оттеснить свору, но безуспешно. Дворняги с остервенением кусали соперников за ноги, а люди отчаянно лупили их по мордам и бокам. С опозданием в бой вступили и коровы. Рогами они отшвыривали одних и других, расчищая проход к баку. Сопротивлявшихся били копытами, теснили мордами и давили огромной массой. Когда контейнер был полностью захвачен парнокопытными, появился лениво идущий бык. Он подошел к баку, рогами вспорол несколько мешков, выбрал самое вкусное и только после этого позволил коровам прикоснуться к пище.

В сильном волнении люди и собаки отступили, ожидая очереди полакомиться. Первые вооружились палками и камнями, но медлили пускать их в ход, а лишь с угрозой ими размахивали. Вторые, брызжа слюной, остервенело лаяли и задними лапами злобно скребли потрепанный перронный асфальт. «За еду нет, а за кукнар я бы вступил в настоящий бой. Атаковал бы противника всеми способами…» — подумал я и зашагал дальше.

На вокзальной площади я столкнулся с каким-то типом.

— Прости, — обратился я к нему, — не подскажешь, где найти такси?

Вытаращив глаза, парень ничего не ответил и прошмыгнул мимо.

— Надо привыкать к провинции, — вздохнул я и осмотрелся. Несколько каменных домишек неуклюже вросли в деревянные кварталы городка. Ко мне подошли:

— Куда тебе, парень? Готов отвезти!

— К дому Фатеевой…

— К бабке Фате, что ли? Так она померла.

— К ее бывшему дому.

— За речкой?

— Да!

— Поехали. Приготовь полтинник… Кем ей будешь, племяшей или внуком?

— Внук.

— Странная бабка у тебя была.

— Знаю. Я тоже странный…

— Если в бабку пошел, гони деньжат наперед. Знаком я с вашей родней. Помню, как она за мои услуги месяцами расплачивалась…

Я протянул полсотни, после чего мой водила включил двигатель.

— Ты уж прости. Мы тут деньги с неба не снимаем, как в больших столицах, горбим день и ночь, а в кармане гроши. Бензин нынче опять поднялся в цене…

Я ничего не ответил, и он тоже замолчал. Ехали мы не больше пятнадцати минут. Наконец, он подрулил к калитке и бросил:

— Ты рассчитался, и я свою работу сделал. Пока. Нужна будет машина, спрашивай Леху Скворцова. Всегда скидку получишь. Я и до Красноярска за 1300 рублей плюс бензин туда-сюда готов взять подряд. Таких цен у других не найдешь. Двести долларов запрашивают, да и поездом не дешевле. Это ведь семьсот километров…

— Буду знать, прощай, — прервал я его и вышел из корейского «Хундая».

Осторожно шагнув за изгородь, я увидел сложенный из почерневшего кругляка, но еще крепкий, впрочем, старенький дом. Одинокая лампочка на крыльце, несмотря на яркое солнце, сиротливо горела. Окна, плотно завешенные серой, видимо, потемневшей тканью, словно скрывали какие-то тайны прошлого. Я порылся в карманах, затем вспомнил, что дом открыт, и с легким волнением подошел к двери. Она легко отворилась, и я оказался в слабо освещенной горнице. Из нее вошел в большую комнату. Здесь было светло и сухо. Цветы в горшках на полу и подоконниках завяли, фотографии на стенах покрылись пылью. Перед печкой валялось несколько поленьев. Было убого, но вполне опрятно. Дверь из комнаты вела в спальню. Скрученное в рулон цветастое одеяло подпирало спинку металлической кровати, две пышные подушки лежали горкой на другой стороне.

Все выглядело так, будто после кончины Фатеевой домик кто-то прибрал. Выглянув в окно, я по-настоящему заволновался: огромное пустое поле лежало как на ладони. В глазах зарябило, я почувствовал в душе знакомый укол, после которого меня безудержно несло к молотым головкам. Перед собой я уже видел собственные грядки в бело-голубых цветках со шляпками величиной в кулак, простирающиеся до самого горизонта.

Сердце заколотилось, засосало под ложечкой, организм требовательно запросил это самое. Я открыл драгоценный мешок, набрал полную ложку и только тут вспомнил о воде. Рядом ее не оказалось. Пришлось первую ложку прожевывать всухую. Чтобы сократить время и быстрее почувствовать приход, нужна была вода. Сортир у бабки Фати был во дворе, а на кухне, кроме пустых кастрюль, я ничего не обнаружил. Вспомнив о колодцах, которыми пользуются жители таких городков, я выскочил во двор. Обогнув домик, наткнулся на круглую, по пояс, колодезную стенку. Лихорадочно опустил ведро, набрал воды и, забыв о первоначальной идее «только для бодрости», стал проглатывать ложку за ложкой. На седьмой остановился. Отдышался. Вспомнил себя. Обрадовался наличию земельного надела. Подошел к его краю, упал на сырую, покрытую первой зеленой порослью землю с надеждой услышать ее пульс, но почему-то разрыдался. Не могу объяснить, чем это было вызвано.