Опять потемнело, зашуршал сырой ветер. Там, где только что шевелился силуэт птицы, снова оказался сплошной пол, бурый и скупой.

А чайка, встревоженная ли ветром или повинуясь другой своей мысли, оторвалась от камня, прохлопала белым пятном и была такова. Капитан бросился к окну и никого уже ни в небе, ни в ветвях не нашел.

“Мне явилось предзнаменование”. Сейчас он сядет и станет ломать голову над его смыслом.

Сесть не удалось.

Его взгляд прилип к озеру — по медленной поверхности передвигалась лодочка, а в ней — двое.

“И, и, и, и” мелко засмеялся Капитан. Это были они: Вечер на веслах и она.

А лодка чалила, тараня носом камыши. “О, как нерасторопно! как бездарно гребет этот макакин сын!” — стонал про себя Капитан.

Не он один узрел лодку.

— А вот и я, Утро! — уже орал в дверях второй олух.

Капитан не удостоил его. Посещение дамы было единственным днем, когда оба стража, утренний и вечерний, являлись одновременно.

— Уборка, уборка! — Утро ворвался в хижину, в своей полосатой одежонке, с мечом. Этот меч сейчас действительно напоминал древко метлы, какое водится у малабарских метельщиков.

“Уборка” в такой день состояла из следующего. Утро ловко сгребал письменную утварь с карликового столика; потом с тошнотворным тщанием его протирал, словно это был не столик, а приуготовляемое ложе любви; наконец, вихляясь, уносил собранную бумагу и чернила вон — чтобы Капитан ненароком не передал чего через куртизанку.

Эти двое уже сошли на берег.

Впереди вышагивал на насекомых своих ножках Вечер, неся походный сундучок гостьи со всякими инструментами и затеями куртизанства, а в другой руке, прямо перед собой, — узкий штандарт. На таких штандартах обычно писалось, что девица состоит при Тайном управлении, а также ее зарегистрированное прозвище — новизной, как правило, не поражавшее: почти все гостьи Капитана назывались “журавликами”, “феями” или “черепашками”. Что было, по чести сказать, совсем не плохо: за годы на чужбине Капитан подзабыл многие китайские письмена — сейчас даже при сочинительстве ему постоянно приходилось сползать на вульгарный курсив; так что какую-нибудь слишком витиеватую кличку на знамени куртизанки он бы и не разобрал...

Но головотяп Вечер так мотал знаменем, что выяснить, была ли сегодняшняя дева журавликом или какой другой живностью, не имелось никакой вероятности. Видно, тяжел был сундучок госпожи, который тащил Вечер (там обычно пряталась фляжка с горячительным сакэ, свистулька для отпугивания духов, перед которыми во время любовного галопа мужчина делался уязвимым, и прочие нужные и любопытные вещи), — Вечер так и сверкал от пота! Впрочем, кроме этого сундучка тюремщик тащил еще какой-то квадратный мешок...

Но Капитан не придал этому мешку особого значения, прикипев взглядом к чинно семенившей особе. Что-то тревожное почудилось в ее поступи... или нет? “Это волнение”, — решил старик. И улыбнулся навстречу празднику остатками зубов, проеденных на солонине и финиках.

Ох, что же он стоит — ведь они сейчас войдут, следует поднять все паруса?!

Отпрянув от окна, он водрузился на единственный татами и попытался принять вид и значительный, и в то же время естественный, бормоча: “Сходни... Швартовые...” и другую корабельную ерунду. Голоса уже были в двух шагах, когда он спохватился: “Ох, пальцы в пепле, непорядок!” — и начал судорожно поплевывать на ладони, вытирать их обо что придется, от халата до ляжек и почему-то щек.

Таким он и предстал перед троицей, выросшей на пороге. Где-то вдали, за озером, прогремело.

Капитан быстро принял серьезную позу, впрочем, и естественную тоже — пальцы продолжали сами собой вытираться об полы халата.

— Явилась женщина, — гортанно возвестил Вечер, — для Господина Пленника шестого ранга, Возможного растлителя умов молодежи, Вероятного распространителя сведений о южных варварах в пользу последних и Предположительного чернокни...

— Заткнись, тупица! Мне и так известно мое полное звание, болван, носорог... — перебил его Капитан. Обычай был у него такой: напуститься с руганью на тюремщиков и произвести таким образом важное впечатление на девицу.

— А ты что застыл, дырявая подушка? (Вопрос относился к Утру, темневшему чуть позади.) Помоги ей войти, видишь, она проделала долгий путь, чуть с ног не валится...

Девушка и вправду выглядела уставшей.

— ... а ей еще предстоит столько трудов! Невежа!

Утро, вздохнув, взял у Вечера сундучок посетительницы и занес в хижину, поставил. Вопросительно посмотрел в сторону женщины, та продолжала стоять, не произведя никакого движения. Капитан потемнел еще больше:

— Вы, я вижу, опять мне старуху привели?!

— Молодые боятся к вам идти, Коджима-сама, — сдерзил Вечер и чихнул.

— Ложь! если бы вправду боялись, прибежали бы из любопытства.

— Не я вам их отбираю, я человек небольшой.

— И небольшого ума! Тебя и твоего дружка я бы не взял даже в судовые крысоловы! — вспенился Капитан. — Потому что головы у вас такие же чугунные, как и ваши задницы!

Куртизанка молча наблюдала за этим диспутом, хлопая нарисованными глазами, будто все это разыгрывалось не для нее. Лишь когда послышался гром (уже ближе, почти над озером), она вздрогнула.

И Капитан отослал своих сторожей, попытавшись показать им напоследок свою знаменитую татуировку (не стал). Утро и Вечер ушли, их голоса заглушил набиравший силу душный предгрозовой ветер.

Ушел, собственно, только один тюремщик.

Второй обойдет хижину и станет изучать капитанские кудеси через особое отверстие. Это отверстие было изготовлено так основательно, что казалось, появилось оно здесь раньше самой хижины. В былые дни стражники любовались сквозь него вдвоем, поочередно; но потом Капитану надоел их непрестанный обмен впечатлениями, совсем, по его словам, неуместными. Короче, он поднял тогда бурю, из которой стражники выплыли с изрядно пощипанными парусами. Так возник компромисс, плодами которого сегодня, по жребию, должен был воспользоваться утренний страж.

Пообещав своему дружку все надежно запомнить, страж Оищи, которого Капитан повадился называть господином Утро, тихо обошел хижину. Он опустился на колени и прилепился всем глазом к дорогому отверстию, слюноточа и готовясь еще раз увидеть все те фокусы, которым его пленник обучился у южных варваров. Нараставший ветер раздувал полы его кургузого халата, а Утро был так занят, так увлечен, что не заметил, как на его икры приземлились первые недобрые капли.

Капитан тем временем кряхтел и цвел. Он уже успел завести короткую дружбу с гостьей; она же успела одеть хижину в какие-то ленточки, наладить огонек и подать сакэ-кидари[2], бросая на Капитана взгляды влажные и исследующие. Непогода росла; Капитан задвинул окно и, все еще не теряя важного лица, стал глубоко дышать.

Потом он осушил кидари и приглашающе засмеялся.

Последний аккорд его смеха потонул в небесном треске.

...Утро вдавился глазом в отверстие, рискуя нажить синяк, а его вихлявая фигура творила такие движения, что со стороны можно было решить, что он или болен, или изготовился плясать. Но со.стороны никто это не видел: ни Капитан, ни его гостья, ни даже господин Вечер, сидевший в караульной и внимательно изучавший содержимое сегодняшней присылки.

Воистину девица была глубоким и достойным знатоком своего ремесла! На кончиках ее холодных, не знающих пота пальцев помещался огонь; шея изгибалась, как у чудесной птицы хоо. Вот Капитан посмотрел вниз, где у него среди темных камышей сиротливо покачивался безвесельный ботик... Видимо, участь этого бедняжки не на шутку взволновала и девицу — и вскоре на месте ботика красовался небольшой баркас, вроде тех, на которых предприимчивые мединцы перевозят мед, мандрагору, горчичное зерно... Еще, еще, еще — и уже не стало убогого баркаса: но грозный фрегат, полный взнесенных мачт и вздутых парусов, с зажженными фитилями и яркими флагами летел по волнам, вперед, вперед... Море!

— Ия, ия! — шептал снаружи и елозил по земле коленями тюремщик, и капли дождя, садившиеся на его раздетые ветром ляжки, тут же превращались в пар.