— Я думал, швейцарская полиция уже со всеми поговорила.

— Унтер-офицер Гесснер? Чудесный человек, делает всё, что в его силах. Но походить по деревне и поспрашивать — лишним не будет.

— Хорошо. Я всё сделаю.

Я последовал его совету и прогулялся по деревне, поговорил с местными жителями, знавшими мой язык… не сказать, что их было много. Хотя два слова — Шерлок Холмс — понимали все. Стоило упомянуть его имя, как люди становились серьёзнее, глаза загорались. Такой человек посетил Мейринген — это необыкновенно, он здесь закончил свои дни — вообще не укладывается в голове. Все были готовы помочь. Увы, Мориарти никто из них не видел. Незнакомцы комнату на ночлег не снимали, ни у них, ни у соседей. Им нечего было мне предложить, кроме ломаного английского и сочувствия. В итоге я вернулся в собственный номер. Подумал и решил, что на водопад не пойду — это, самое малое, час пути. На самом деле я не мог думать об этом месте без содрогания… И что я там узнаю нового? Ровным счётом ничего.

Вечером мы с Этелни Джонсом пошли подкрепиться, и я с удовольствием отметил, что выглядит он лучше. Нас ждал радующий глаз гостиничный ресторанчик — столы рядышком друг с другом, на стенах — головы животных, в огромном для такого помещения камине бушует огонь. Впрочем, в этом был свой смысл — с наступлением темноты с гор прилетали потоки холодного воздуха и вихрились над деревней. Всё-таки был только май, а мы находились на высоте две тысячи футов. Гостей в ресторане было лишь несколько человек, и мы выбрали столик поближе к камину, чтобы нашей беседе никто не мешал.

К нам подошла невысокая женщина с покатыми плечами, я отметил платье-фартук, рукава с буфами, шейный платок. Она поставила перед нами корзинку с хлебом и пинту красного вина в кувшине, после чего представилась: Грета Штайлер, швейцарская жена нашего английского хозяина.

— Сегодня только суп и жареное мясо, — сообщила она на отличном английском — вот бы и ужин был такой! — Муж на кухне один, и вам повезло, что народу сегодня немного. А так и не знаю, как бы управились.

— А где ваш повар? — спросил Джонс.

— Поехал навестить мать в Розенлау. Что-то ей нездоровится. Уж неделю как должен был вернуться, а всё нет и нет — а ведь проработал у нас пять лет! А тут ещё эта история у водопада — полиция и детективы замучили расспросами. Жду не дождусь, когда в Мейрингеме всё станет, как прежде. Нам столько внимания не надо.

И она умчалась прочь. Я налил себе немного вина, а Джонс отказался и наполнил свой стакан водой.

— Ну, что письмо… — начал я. С той минуты, как мы сели за стол, я с трудом сдерживал себя — удалось ли ему что-то выяснить?

— Думаю, мне удастся внести некоторую ясность, — ответил Джонс. — Для начала скажу: похоже, это и есть сообщение, которое вас интересует. Оно явно написано американцем.

— Откуда вам это известно?

— Я внимательно изучил бумагу — она мелованная, содержащая древесную массу, и, значит, весьма вероятно — американского происхождения.

— А содержание?

— Сейчас мы к этому подойдём. Но прежде, как мне кажется, нам нужно заключить соглашение. — Джон поднял свой бокал. Покрутил его, и я увидел, что в жидкости отражается каминный огонь. — Я здесь представляю британскую полицию. Как только нам стало известно о смерти Шерлока Холмса, мы решили, что обязаны кого-то отправить на место происшествия, хотя бы из вежливости. Вы, конечно, знаете, что он часто нам помогал. А уж всё, что связано с профессором Джеймсом Мориарти, для нас представляет естественный интерес. Происшедшее у Рейхенбахского водопада выглядит достаточно очевидным, но, как любил выражаться Холмс, тут явно идёт какая-то игра. Ваше присутствие здесь и ваши слова о том, что Мориарти был связан с кем-то из американского преступного мира…

— Не с кем-то, сэр. С его главарём.

— Вполне возможно, что у нас с вами есть общие интересы и нам нужно работать рука об руку, но должен вас предупредить: обычно Скотленд-Ярд к сотрудничеству с иностранными детективными агентствами, особенно частными, относится весьма сдержанно. Это не всегда идёт на пользу делу, но так заведено. Отсюда следует: прежде чем докладывать о таком развитии событий начальству, я должен быть полностью в курсе дела. Короче, я прошу вас рассказать всё о себе и о событиях, которые привели вас сюда. Можно на условиях конфиденциальности. Но решить, как мне действовать дальше, я могу только исходя из того, что именно вы мне расскажете.

— Я охотно расскажу вам всё, инспектор Джонс, — заверил я его. — Не буду скрывать: мне очень нужна любая помощь, которую вы и британская полиция сможете оказать. — Я умолк, потому что к столу с двумя мисками дымящегося супа с клёцками — именно так она назвала кусочки теста, плававшие в густой бурой жидкости — подошла фрау Штайлер. Пахло блюдо лучше, чем выглядело, и, воодушевлённый запахом варёного цыплёнка и трав, я начал свой рассказ.

— Я уже говорил, что родился в Бостоне, моему отцу принадлежала весьма уважаемая юридическая фирма на Корт-сквер. Из воспоминаний детства я помню семью, правильную во всех отношениях, у нас было несколько слуг и чернокожая няня — Тилли, — которую я обожал.

— Вы были единственным ребёнком?

— Нет, сэр. У меня был старший брат, Артур, на несколько лет меня старше, и мы никогда не были близки. Отец состоял в Бостонской республиканской партии и проводил много времени в окружении единомышленников, они исповедовали ценности, которые привезли из Англии и которые, как им казалось, отличали их от остальных, как своего рода элиту. У них были свои клубы: «Сомерсет», «Миопия» и многие другие. Моя мама, к сожалению, не могла похвастаться отменным здоровьем и много времени проводила в постели. В результате, близости с родителями у меня не было, мы слишком редко виделись, видимо поэтому в отроческом возрасте я стал буянить и в конце концов оставил отчий дом при обстоятельствах, о которых сожалею до сих пор.

Мой брат к тому времени уже работал в компании отца, и предполагалось, что по отцовским стопам пойду и я. Но особых склонностей к праву у меня не было. Учебники мне казались сухими и порой совершенно невразумительными. К тому же у меня были свои планы. Трудно сказать, что именно пробудило во мне интерес к преступному миру… возможно, рассказы, которые я прочитал в «Музее Роберта Мерри». Это был журнал, который в нашем квартале читали все дети. Один случай помню особенно отчётливо. Мы были прихожанами баптистской церкви на Уоррен-авеню. Службу никогда не пропускали, и это было единственное место, где мы собирались всей семьёй. Так вот, когда мне только исполнилось двадцать, стало известно, что церковный служитель, некто Томас Пайпер, совершил несколько изуверских убийств…

— Пайпер? — Глаза Джонса сузились. — Это имя мне знакомо. Его первой жертвой была девочка…

— Верно. Об этом много писали за пределами Америки. Но лично я — хотя все, кто ходили в эту церковь, были в ярости, — должен признаться: меня будоражила сама мысль о том, что такой злодей спокойно скрывался среди нас. Я часто видел его в длинной чёрной мантии, на лице всегда добродетельная улыбка. Если в таких преступлениях виновен он, кого же тогда среди нас можно считать вне подозрений?

Тогда я и нашёл своё призвание в жизни. Сухой мир юристов — это не для меня. Я хочу быть детективом. Про Пинкертонов я слышал. Уже тогда слава о них гремела по всей Америке. Через несколько дней после того, как скандальная история стала достоянием гласности, я сказал отцу: хочу ехать в Нью-Йорк, чтобы работать в агентстве Пинкертона.

Я перевёл дыхание. Джонс смотрел на меня пристальным взглядом, который мне стал хорошо знаком, и я понимал: он взвешивает каждое моё слово. Свою подноготную я раскрывал ему без восторга, однако, понимал: на меньшее он не согласится.

— Отец мой был человеком спокойным, очень воспитанным, — продолжил я. — За всю жизнь он ни разу не повысил на меня голоса, но в тот день сорвался. Для него, человека рассудительного и здравого, работа полицейского и детектива (разницы между одним и другим он не видел) была чем-то низким, достойным презрения. Он умолял меня изменить решение, но я отказался. Мы повздорили, кончилось тем, что я уехал с несколькими долларами в кармане и растущим страхом — по мере того как родительский дом исчезал из вида, — что совершаю жуткую ошибку.