— Не хочу! — упрямо повторил мальчик, плотнее прижимаясь к стене.

— Он не хочет! — крикнул Мотоути яростно. — И никто из нас не хочет! Уходите отсюда, пусть нас лечат японские врачи!

В наступившей тишине отчетливо были слышны слова перевода. Нортон побагровел.

— Что это значит? — зловеще спокойно спросил он, повернувшись к японским врачам.

Мотоути, уже не так громко, добавил:

— Скажите им, что мы не хотим быть мору-мотто — подопытными животными для их опытов!

— Я, кажется, знаю, кто придумал эту… недостойную комедию, — пробормотал Нортон сквозь зубы, — но никогда не думал, что он зайдет так далеко. Это неслыханное варварство!

Он повернулся к Мотоути и мягко сказал:

— Не надо так шуметь и упрямиться, мой друг. Поймите, дело идет о вашем здоровье, о ваших жизнях! Нельзя шутить такими вещами. Вы не должны мешать нам выполнить свой долг.

— Сначала заплатите нам за то, что искалечили нас! — прохрипел вдруг сэндо.

Это было так неожиданно и неуместно, что Мотоути поперхнулся, японские врачи вздрогнули, а переводчик нисэй прыснул и зажал рот рукой.

— Извините, пожалуйста, — сказал нисэй просительно, — но послушайте меня. Напрасно вы поворачиваете дело таким образом. О денежном вознаграждении за понесенные вами убытки будут договариваться дипломатические представители. Господа американские врачи не имеют к этому никакого отношения. Поверьте мне. Только эти люди, единственные во всем мире, могут помочь вам. Это врачи с мировым именем.

Тогда Мотоути, остановив на Нортоне полный нескрываемой ненависти взгляд, выпалил:

— Все знают, что янки забирают на свои лечебные пункты больных атомной горячкой из Хиросимы и Нагасаки! Но кто видел хоть одного выздоровевшего?

Нисэй развел руками и быстро перевел.

Нортон покачал головой:

— Вы не совсем правильно понимаете обстановку, мой мальчик. Больные атомной горячкой получили совсем другие поражения. Нам, врачам-специалистам, это виднее. Мы думаем, что с вами дело обстоит гораздо лучше.

Он повернулся к японским врачам, словно приглашая их в свидетели. Один из них проговорил после некоторой паузы:

— Думаю, что вы ничего не потеряете, если дадите себя осмотреть, господин Мотоути.

Через полтора часа осмотр был закончен. Мотоути, оскалившись, демонстративно тер ладонями по тем местам на своем теле, которых касались руки американских врачей.

— Теперь, ребята, — сказал Нортон, наливая на ладонь спирт из флакончика и тщательно обтирая руки, — вы должны помочь нам еще в одном вопросе. Вы сами понимаете, что степень опасности вашего заболевания во многом, если не во всем, зависит от того, на каком расстоянии от места взрыва вы находились… Не правда ли, коллеги? — обратился он к врачам японцам.

Те неохотно кивнули.

— Так вот, я не знаю и не хочу знать, что вы говорили репортерам и что будете говорить представителям официальной комиссии. Меня, как врача, как специалиста — понимаете? — интересует вопрос: где вы находились в момент взрыва? — Он сделал паузу и, не дождавшись ответа, продолжал: — Дело в том, что, если взрыв, произошел ближе, чем мы думаем, нужно будет применить более эффективные и более дорогие средства лечения.

Сэндо раскрыл было рот, но тут вмешался Одабэ.

— Я — капитан этой шхуны, господин доктор, — слабым, прерывающимся голосом сказал он. — Подобного рода вопрос должен быть обращен ко мне.

— Слушаю вас, — придвинулся к нему Нортон.

— Я ничего не могу сообщить вам нового, господин доктор. То, что знают репортеры, и то, что выявит официальная комиссия, в точности совпадает с тем, что было на самом деле: в момент взрыва «Счастливый Дракон» находился в сорока милях от границы запретной зоны.

— Это неправда, — строго сказал Нортон.

— Это правда, — возразил Одабэ и снова закрыл глаза.

— У нас есть сведения, что вы находились в запретной зоне…

— Не были мы там! — крикнул сэндо.

— Поймите, нам нет дела до того, с какой целью вы туда заходили — ловить рыбу или…

— Простите, мистер Нортон, — мягко, но настойчиво сказал один из врачей японцев, — мне кажется… извините, если я неправ… Мы призваны лечить их, а не вести следствие.

— Разумеется, коллега, — спохватился Нортон. — Я, кажется, действительно увлекся. Но поймите, мне очень важно выяснить этот проклятый вопрос, и не моя вина в том, что он похож на вопрос следователя… Ну ладно, будем считать, что они находились на расстоянии в сотню миль. — Он поднялся со стула. — Мне кажется, мы можем идти, господа… До свидания, друзья мои, желаю вам скорейшего выздоровления! Скоро мы снова увидимся.

Американцы и нисэй вышли, прикрыв за собой дверь.

— Скажите, пожалуйста, — обратился Мотоути к врачам японцам, — они и вправду будут лечить нас?

— По-видимому, да.

— Но если мы не захотим?

Один из врачей положил руку на плечо механика и сказал грустно:

— У нас нет выбора, господин Мотоути. К сожалению, нисэй прав. Это крупные специалисты по атомным болезням. И потом… они ведь не причастны к вашему несчастью.

— Куда теперь? — спросил Нортон, выйдя из палаты.

— В Первый национальный госпиталь, и прежде всего в палату триста одиннадцатую.

— Этот… Кубосава?

— Совершенно верно. Наиболее пострадавший. Нортон двинулся было по коридору, но остановился.

— Я совсем забыл, Мэрилл, — сказал он: — в истории болезни этого маленького бунтовщика — Хомма, кажется? — отметьте, что весь обратный путь от Бикини до Японии он спал на мешке, набитом радиоактивной пылью.

— Как так?

— Очень просто. Ему, видите ли, хотелось привезти домой пепел горящего неба, и он, дуралей, набил им свою наволочку.

— Бедняга, — пробормотал кто-то.

А Мэрилл задумчиво сказал:

— Очень интересно! Значит, у нас есть образец интенсивного поражения головного мозга. Чрезвычайно интересно и в высшей степени поучительно! Оригинальный экземпляр. Это нам очень пригодится.

— Какая чепуха… Дело идет о человеческой жизни. Это все-таки не кролики. И вообще — здесь не место для таких высказываний, — покосившись на подходящих врачей японцев, пробормотал Нортон и громко закончил: — Пошли, господа! Не будем терять времени.

В конце апреля директор госпиталя Токийского университета принимал гостя. Это был профессор Масао Удзуки, крупнейший в Японии специалист по лучевой болезни. Знакомство их началось давно, еще в те времена, когда оба они работали в одном из медицинских институтов в Осака. Тогда Удзуки был подвижным, не в меру увлекающимся молодым аспирантом, а теперь перед Митоя сидел грузный старик с одутловатым лицом и редким серебристым бобриком над низким лбом. Их вряд ли можно было назвать близкими друзьями, но они всегда хорошо относились друг к другу и, что редко встречается в ученом мире, уважали друг в друге незаурядного работника и беспристрастного товарища и критика. Впрочем, виделись они сравнительно редко, а с тех пор как Удзуки, по его собственному выражению, окончательно «погряз» в исследованиях и лечении радиоактивных поражений, встречи их совсем прекратились, и отношения ограничивались посылкой поздравительных писем и телеграмм. Этот визит был первым за последние несколько лет.

Дымя сигаретой, взятой из красивого лакированного ящика, Удзуки говорил, скаля в невеселой улыбке щербатые темные зубы:

— Япония — несчастная страна, я японцы — несчастный народ. Кажется, со времени основания империи мы ввязывались в любую международную склоку, какая только затевалась на расстоянии менее тысячи миль от нас. Нам только и не хватало драки с соседями или друг с другом!

— Положим, — проворчал Митоя. — Такова более или менее история любого народа. Возьмите Европу…

— Любой другой народ ставил перед собой определенную цель и добивался ее. Одни стремились к национальному объединению, другие свергали деспотов, третьи боролись против иноземного гнета, тонули в крови сами и топили других, но они делали это с верой и страстью, а мы, японцы… Два тысячелетия мы воевали между собой или пытались оттягать у ближайших соседей кусочек земли, причем, заметьте, нам всегда доставалось за это, и крепко доставалось… И все для того только, чтобы посадить себе на шею безответственных авантюристов вроде Тодзё. [30]