— Ладно, — сказал я, — Тома. Пойдем…
По непрочной железной лесенке мы поднялись на эспланаду набережной, под матовым фонарем сели на скамейку. При этом я поморщился, что не ускользнуло от внимания:
— Болят?
— Терпимо.
— Ой, это вредно для мужчин… Возражать не стал. Она понизила голос:
— Может, я… вручную?
— Здесь?
— Ну, отойдем, где потемней?
Заманчиво, конечно, было, но трудовую руку познать мне не довелось. На свет фонарей возникла растрепанная голова ее подруги, которая поднялась на парапет и спрыгнула на набережную. С туфлями в руке. За ней появился Ярик. На ходу они разделились, чтобы на скамье не оказаться рядом. Сели по обе стороны от нас и закурили. Мрачно. Несмотря на грохот моря, давила духота, перенасыщенная ароматами магнолий.
— Да, — сказал я. — Не дотянул он до посадочных огней…
Ярик не засмеялся. Подруги тоже не склонны были к юмору.
— Так чего? — спросила моя.
— Чего? — ответила его. — Накрылся вечерок. Вот что бывает, когда веришь песням типа «Не спеши, когда глаза в глаза». Моя надежды не оставляла:
— А если к нам?
— А утром нас хозяйка выгонит?
— Злая? — спросил я.
— Сколопендра!
— Может, — сказал я, — на лоно природы?
Зевка своего Ярик не сдержал.
— В России, — сказала моя, отстреливая окурок, — проблем бы не было. А здесь… ты ж понимаешь. Фауна не способствует. Еще укусит кто-нибудь.
— Гроза, к тому же, будет. Смотри, как мечет мошкара… Нет, ребята. Накрылся вечерок, и тут уж ничего, ребята, не попишешь. Пошли, Тамар.
— Неспетая песня моя, — пожал я крепкую девичью руку.
— Чего ты? Завтра допоем!
Условившись о свидании наутро, вот под этим же, ребята, фонарем, подруги канули в забвение.
— Ух, — оживился Ярик. — Наконец-то! Зеленым фуражкам спасибо, не то бы изнасиловала. Мало, что примитивная, еще и наглая. А твоя?
— Тоже не интеллектуалка, но, — почувствовал я потребность оправдаться, — писатель должен быть всеядным.
— Ты так считаешь? Тогда возьми вот… — Вытащил из заднего кармана и сунул то, что оказалось нездешним, запечатанным в фольгу презервативом. — Берибери. Советую, как сын врача. Я отклонил:
— Оставь себе. Вдруг Цирцея в пути обольстит.
— Не обольстит. — Он швырнул квадратик в урну и поднялся. — И вообще я к женщинам довольно равнодушен.
— Неразбуженная натура?
— Видишь ли, — ответил он серьезно. — Был у меня тяжелый опыт. В тринадцать лет… — С кем же это? Мы дошли до подножия лестницы, которая поднималась в город, величественно белея в листве всеми своими маршами и площадками.
— Не могу сказать, — ответил он. И добавил, почему-то по-немецки:
— Das Geheimnis.
— Что значит?
— То и значит… — Немецкой бонны не было.
— А у меня тем более. Сам всё у себя в Сибири, сам… Мы поднялись на первую площадку. Одуряюще пахло цветами. Я поднял голову, на лоб упала тяжелая капля. Сразу за этим черное небо разверзлось со страшным грохотом. Мы было припустили, но через два марша, мокрые до нитки, захлюпали в нормальном темпе. Лило так, что можно было захлебнуться. Трудно было идти. Навстречу по ступеням бурлила вода. Я выхватил из водопада сбитую магнолию. Отлепил рубашку и спрятал цветок за пазуху. Лестница кончилась, наконец. Высоко над нами листва издавала незнакомые звуки — гулкие, жесткие, субтропические.
* * *
Он вынул ключ и открыл дверь. Он снимал терраску на сваях в нижней части города, недалеко от морвокзала. С отдельным входом, к которому мы долго пробирались под дождем сквозь лабиринт хибар и хижин. Не зажигая света, разделись, выжали на двор одежду, разложили на половицах под раскладушкой намокшие деньги, паспорта и магнолию, которую я донес.
— Шоколадку хочешь?
— Экономь.
— Да слишком много закупил.
— Давай… Он разломил в фольге.
Мы стояли, голые, перед открытой дверью и, глядя на завесу дождя, жевали сладкую горечь.
— Занимай раскладушку.
— А ты?
— В лодку лягу. Он вывалил из рюкзака груду резины. Насос всхрапывал так, что в переборку постучали.
— Немцы, — объяснил он мне соседей. — Даже на курорте режим свой соблюдают.
— Из Дойче Демократише?
— Из Казахстана. Те в гостинице «Рица» живут…
С деликатной настойчивостью «наши» немцы постучали еще раз, но мы, меняясь, докачали. Повернуться на терраске стало невозможно. Я похлопал по надутой резине. Было туго и прочно. Воняло синтетикой.
— Хипалон, — сказал он с гордостью.
— От слова хиппи? — Голым задом я отсел на алюминиевые трубки, пружины и брезент. — Слушай. Давай все к черту переиграем, а?
— То есть?
— Совершим круиз до Батуми. На обратном пути сойдем в Сухуми. Посетим этот хваленый обезьяний питомник. Дачу Сталина в Пицунде. Сьездим в самшитовый заповедник, на Ахун-гору, и еще выше — на озеро Рицу. Вернемся по Военно-Грузинской дороге и выкрадем Динку.
— А потом?
— А потом загуляем.
— А после?
— Вернемся в МГУ. Пять лет учебы впереди и вся оставшаяся жизнь. Ярик? Мы же ничего еще не знаем! Страны, которая досталась. Одной шестой… Твой выбор, — сказал я, — кажется мне преждевременным. Даже в случае удачи до конца жизни у тебя на этом месте будет «белое пятно».
— Об этой стране я знаю всё, — отрезал Ярик.
— Вот так, да?
— Да! Знаю предел ее падения, и этого достаточно. Что же касается пейзажей, тут я равнодушен. И потом вовсе не «до конца жизни». Я вернусь.
— Нет, — покачал я головой. — Никогда.
— Почему ты так считаешь?
— Потому что в одном они, мне кажется, правы.
— Это в чем же?
— В том, что коммунизм непобедим. Он швырнул в меня чем-то, что оказалось мотком нейлонового троса. Для альпинистов штука. С железными защелками. — Лучшее средство от пессимизма, — сказал он. — Петлю сам сделаешь или помочь? Я отбросил моток. От удара в дощатую стену терраска сотряслась, а вслед за этим снова постучали.
— А вы заткнитесь там, капитулянты. Энтшульдигунг! И гуте нахт! — Растянувшись в надувном своем ложе, он стал высвистывать нечто воинственное. Потом и запел: Wenn die Soldaten durch die Stadt marschieren…
— He дразни. Они тут не при чем. Он перестал. — Ты прав. Никто тут ни при чем. Особенно, геноссе из Казахстана… Выпить хочешь?
— А есть? Перегнувшись за борт, он нашарил бутылку и вытащил зубами пробку. — Стаканов, правда, нет…
Я глотнул из горлышка.
— Неплохое вино.
— Еще бы! Крымское марочное. «Черный доктор».
— «Черный»?
— Так называется. Примем без объяснений. Примешь? Я снова взял бутылку, приподнялся на локте.
— Пей-пей, — сказал он. — Хорошо, как превентивная мера. Черный Док нас вылечит.
— Думаешь?
— От всех болезней. — Он взял бутылку. — Не только от простуды. Верно ведь, Док? От коммунизма тоже. Только он и сможет — черный.
— И где ты его найдешь?
— Да уж не в Африке…
— В Доминиканской республике?
— Где-нибудь да найду. А ты, наверно, в чехов веришь? В социализм «с лицом»?
— Не знаю… Не особенно. Дед мой до октября семнадцатого, — сказал я, — у Милюкова в партии был. В «конституционно-демократической».
— А после октября?
— А после говорили так: «Кадет — на палочку надет». Подразумевая штык.
— Вот видишь. А говоришь… Нет, друг. Клин клином вышибают, а Зло — еще большим. Вселенским, в данном случае. Еще?
— Воздержусь.
— Тогда, с твоего позволения, добью. «Черного доктора» — за черную реакцию! Я лежал — руки под затылок. Тенькая квадратиками стекол, дождь плотно колотил по нашей крыше, низкой и косой. Кое-где просачивалось. Ярик чертыхнулся, сел, вытащил из рюкзака и накрыл себя с лодкой чем-то вроде плащ-палатки — так зазвучали капли на этом материале, который наутро оказался камуфляжной простыней цвета морской волны. Накрываться чтоб — на случай встречных судов и вертолетов.
— Можешь не верить, — сказал он. — Но я вернусь. Обязательно.
