— Дело, похоже, к грозе.

— Хорошо бы. Ночь. Столица уже спит, только разлив железнодорожных путей внизу продолжает жить своей тревожной жизнью в свете прожекторов. Далеко видно с моста. Мы перекуриваем, облокотясь. На плече у пассажира фирменная сумка «Air France».

— Видишь вагон? — протягивает он за перила указательный. — Нам главное добраться до вагона.

— На Запад из самого центра Москвы… ну, друг! Безумству храбрых.

— Никакого безумства, друг. Все, как в аптеке… — Стреляет окурком вниз, подавляет зевок нервозности. — Что, двинулись? Русло Белорусской ж/д защищено простым дощатым забором. Впрочем, с проволокой поверху. Ржавой и колючей. Мы пробираемся к забору по кочкам мусорного пустыря, потом проходами меж стен каких-то гаражей. Ярик сдвигает заранее выбитую доску, и мы — отныне нарушители — протискиваемся в «полосу отчуждения». Термин-то какой! Рассказ бы так назвать. А то бы роман… Теперь мы перебежками. Из тени в свет перелетая — и наоборот. Скатываемся в мусорный овраг. Выползаем. На бруствер. Где-то за стенами вагонов — чух! чух! — продвигается тяжелый состав. В ожидании, когда шум поровняется с нами, Ярик неторопливо обрывает лепестки ромашки. Губы шевелятся. «Любит. Не любит. Плюнет, поцелует. К сердцу прижмет… к черту пошлет? Ну, и пусть!» Он вскакивает, я за ним. Бросаемся к первой линии вагонов, подныриваем, переползаем рельсы, попадаем под прожектор, тут же бросаемся под следующую стену и замираем на шпалах, пахнущих как в детстве, когда по ним было так удобно ходить, благодаря длине шага, никогда не срывавшегося в мазутный щебень промеж, и я уходил безотчетно далеко в запретные зоны побережья Финского залива. Перед нами, прогибая рельсу, прокатываются колеса товарняка, который кажется бесконечным, но внезапно обрывается, унося охранника с винтовкой, спящего сидя на буферной площадке. Вот он, наш «Ост-Вест»! Бросок, и мы вползаем под вагон, чтобы выбраться наружу с теневой стороны. На боку промытая в дорогу эмаль таблички: МОСКВА БРЕСТ — ВАРШАВА — ПОЗНАНЬ БЕРЛИН — КЕЛЬН ПАРИЖ. Ярик прилегает ладонями, лицом к зеленому металлу, ребристому и теплому. Как вдруг его откидывает что-то — палец на губах. Кто-то с той стороны. Приближается похрустывание — грузное, усталое. Пролетариат. Идет и ведет беседу на два голоса.

Пожилой:

— Не начислили премиальных, в том твоя вина: не залупайся. Было время, я тоже залупался. Было да сплыло. — Пренебрежительный плевок, после чего молодой с яростью:

— Да ебал я его!

— Еби, — не возражает пожилой. — Но еби его с умом. Про себя.

— Как же я могу про себя, когда он меня матом в лицо. Или я не человек?! — Ладно тебе… Ты вот чего: ты по утрянке заходи. Может, матч повторят: посмотрим, пивка попьем, глядишь, сообща надумаем чего…

— Надумают они, — говорит вслед хрусту Ярик. — После пива за поллитрой сбегать… Эх, класс-гегемон! Ладно. Берем вертикаль…

Мы вылезаем на крышу вагона. Прямо на стадионный свет прожекторов. Идем, согнувшись, залегаем по обе стороны от выгнутой крышки люка. Здесь пломба. Свинцовая. С застывшим смазанным гербом СССР. Бритвочкой Ярик подрезает мазутную веревочку, которую мне потом придется завязывать на незаметный узел. Кажется, все нас видят. Кажется, вот-вот на всю Москву завоет сирена тревоги. Страшно шевельнуться. Подняться на колени в этом свете еще страшней. Но приходится: из позиции лежа винты не поддаются. Мы стоим на коленях — голова к голове. Разводной ключ, отвертки, фомка. Инструмент у нас — лучше некуда. Made in Germany. За бутылку водки вынес под полой чернильно-синего халата дядя Митя из университетских мастерских. Но налегать все равно приходится обоим сразу, в четыре руки, что разворачивает нас по крыше, грозя сбросить. С одной стороны — стена света, с другой — провал во тьму. Со стороны прожекторов опять ч-чу! ч-чу! — подступает шум.

Мы залегаем, чтобы переждать состав. Плашмя. И снова за работу. Поезд идет со стороны вокзала, но мы внимания уже не обращаем. Медленно, но все вернее вылезает последний болт, остается только приподнять, как снизу вдруг:

— Эй? Наши глаза прикипают друг к другу.

— Эй, вы чего там? Ярик хватает сумку с инструментами. — Атас! — Сбрасывает себя в зарево, в слепящее. Вниз, в щель грохочущую, прямо под колеса поезда, летящего поперек прерывистой стеной. Я оглядываюсь, вижу руки, пальцы. На крышу лезут со сладострастным криком:

— Врешь! не уйдешь… А ну, ни с места!

Десятка? Лучше смерть!

Я сползаю, сползаю, сползаю, выгибаясь, потом отпускаю скобу, отталкиваюсь и — как постороннее уже, заранее простившись — сбрасываю свое тело вниз. Только б не отбросило, молю при этом, не зацепило, не убило… Тело ударяется пятками, круто меняет направление, чтобы не въехать с головой под поезд, вперед руками едет по щебню рядом с колесами, которые набегают и набегают, тормозит себя, обдирая ладони, вскакивает, целое, живое — и мы с этим телом вновь сливаемся в экстазе. Улетающий во тьму Ярик что-то крикнул, махнул рукой. Изо всех своих воскресших сил я припустил за ним, обгоняя набирающие скорость колеса тесного коридора, прыгнул, поймал столбик поручня, рывок — и мимоезжая судьба выдергивает меня из ситуации, которой уникальность равна ее херовости, уносит из момента, чреватого необратимыми последствиями: милиция, побои, унижение достоинства. Передача в руки «компетентным». Суд — якобы «народный». Приговор — казенный. О Господи! Этап в Сибирь. Барак. Лесоповал. Сифилитичный лагерный «козел» расстегивает надо мной свои вонючие портки, чтоб разорвать мне, скрученному гнусной массой, задавленному, полузадушенному, мой девственный, мой петербургский анус. И возвращение потом — году в 1984-м. Сюда же!.. Все во мне дрожало — до последней жилочки. Друг, отражаясь в темном стекле, пластался на двери — живой и страшный. Обняв, прижав его к двери для добавочной страховки, я вцепился в поперечные рейки, защищавшие грязное стекло снаружи. Притиснулся. Мимо пролетела горка диспетчерской, освещенной ярко изнутри, и — как бы набирая при этом высоту — я увидел, что от нее к оставленному нами месту локального ЧП несутся две фигуры, причем, одна, в полувоенной форме, выдергивает на бегу застрявший пистолет. Страшный грохот разрывает вдруг небо надвое — нет, не гроза! То крылья свободы распахнулись. Ангельские? сатанинские? Мысленно, поскольку рук не оторвать, я крепко вмазал себя по локтевому сгибу и показал им, всем им, во-о-от такой, крича при этом навстречу шквалу ливня что-то ликующее, чего сам не мог расслышать посреди грома спасения:

— Врешь, не возьмешь! Урра-а-а-а…

Спрыгнули мы далеко от Москвы. Поочередно и грамотно — по ходу поезда. Скатились под откос и по локти въехали в одно и то же длинное болотце. Грохот над нами оборвался, и болотце кротко замерцало серебром, восстанавливая разбитую нами луну. Я вытер руки о траву и поднялся навстречу хромающей его тени.

— Ты как?

— Нормально. Ты?

— Стрелки на часах соскочили.

— А я ботинок потерял.

— Давай найдем?

— Сначала перекурим.

Из подножия откоса торчал валун. Я обхлопал его теплый лоб.

— Врезались бы, мозги вдребезги.

— Промахнулись… А ради чего? Познань останется непознанной.

— Это в ПНР, позволь тебе напомнить.

— Знаю. Я образно…

Мы присели на камень. Он вынул сигареты. Все были переломаны. Он выбрал два обломка побольше. Мы сидели и курили, созерцая восточный горизонт. Зарево «образцового коммунистического города» стояло над ним, индустриальным..

— Так что вот, — подвел он итог. — Back in the USSR.

Снял оставшийся ботинок и швырнул в болотце, разбив луну. Носки на нем были драные.

— А стоило ли, друг? В СССР ведь принято ходить в ботинках. Все же…

— Но, к счастью, можно не в советских, — ответил он, мазохично разрывая дыру над коленом своих брюк. — Абзац! Завтра же покупаю себе фирму. Одену себя с ног до головы. Шузы, джинсы, как у тебя… Хули? Содержание сменить не удалось, так сменим форму. А там посмотрим, кто кого.