Мы нехотя слезли с дерева. Человек схватил нас крепкими, как клещи, руками:

— Откуда вы явились? Из города, что ли?

— Да, из Ташкента. Хотели корову попасти, — не смея поднять глаза, тихо ответил я.

Тургун насупился, сказал со злостью:

— Мы идем в Аскию, к родне. На дерево только-только залезли. Отпустите! — и попытался вырвать руку.

Хозяин дерева громко расхохотался:

— Он уверяет, что только залезли, несчастный! А пазуха-то полна слив!

Тургун одной рукой рванул подол заправленной в штаны рубахи. Взглянув на рассыпавшиеся сливы, сказал с издевкой:

— Тоже богатство, полдесятка слив! И еще ругается из-за этого!

— Ау тебя? — повернувшись ко мне, спрашивает хозяин сливы.

— Нет-нет, дядя! Ей-богу, у меня ничего нет. Вот посмотрите! — Я встряхиваю подол рубахи.

— Из какого квартала вы? — снова спрашивает хозяин.

— А вам какое дело? Пустите! — говорю я, пытаясь вырваться.

— Из квартала Гавкуш, — отвечает за меня Тургун. — Это я во всем виноват.

— Ага! — смеется хозяин. — Значит, из квартала Гавкуш — из квартала воров, где быка украли и зарезали…

Развернувшись, он бьет Тургуна по щеке. Потом замахивается на меня, но я мгновенно приседаю, закрыв руками лицо, и пощечина меня минует.

— Хитер, мошенник! — сердится хозяин. — Вот я сейчас расправлюсь с вами!

В это время рядом остановились два каких-то благообразных старика.

— Пощечину вашу мы издали слышали, — обращаясь к хозяину, говорит один из них, похожий на ученого. — Ну, так за что же вы бьете парнишек?

Когда хозяин дерева коротко рассказал о случившемся, заговорил второй старик.

— Это же просто ребячье озорство. Вы бы разъяснили им, поговорили бы с ними по-хорошему, — строго сказал он хозяину и, повернувшись к нам, продолжал уже ласково: — Дети мои, прежде всего сливам надо дать созреть. После этот человек, сорвав ли, стряхнув ли с дерева, вынесет их на базар, вот тогда вы и сможете купить их на деньги. Таков порядок, мальчики, за все положено платить.

Хозяин разжал свои пальцы-клещи.

— Такие они бессовестные — ни за что не отпустил бы их. Только ради вас, — сказал он старикам.

Поблагодарив в душе стариков, мы бросились бежать. Вслед нам послышался дружный смех.

— По обе стороны дороги везде посевы, и с циновку нет места попасти корову. Давай лучше отправляться домой, чтоб еще не столкнуться с какой-нибудь бедой, — на ходу упрашиваю я Тургуна.

— Твоя правда, друг. Вот и корова забралась в горох, значит, надо бежать отсюда поскорее, — говорит Тургун. — Аския очень подходящее место, да вот не вышло у нас. Смотри, щека у меня огнем горит. У этого болвана железная рука!

Вернувшись на Бешагач, мы опять отдохнули немного. Дальше пошли мимо земляной крепости. Здесь в маленьких низеньких клетушках, кое-как слепленных, жили русские рабочие. У этих хибарок толпились кучки женщин, раздраженных, гневно кричащих что-то. Мы остановились. Я тогда совсем не понимал по-русски. Спрашиваю одного парнишку:

— Что за шум у них, братец?

— Э-э, — говорит паренек, — мастеровые, особенно их жены, недовольны властью. Царя ругают. Говорят, нечем кормиться, мяса давно не видели.

Мы долго стоим здесь, смотрим. Откуда-то появляются полицейские, они угрозами пытаются разогнать женщин, но те не уступают, продолжают выкрикивать ругательства, а иные начинают швырять в полицейских камнями. Подъехал отряд конных миршабов, они с криками набрасываются на толпу. Мы с Тургуном спешим угнать корову.

Претерпев тысячу мучений, мы возвращаемся домой, усталые до смерти. Солнце еще высоко, корова голодная, мешок пустой.

У тетки Тургуна глаза на лоб полезли.

— Вай, помереть мне! — вскричала она. — Что же вы так рано вернулись? А где трава?

— Э-э, весь свет занят посевами, ни травы нет, ни места корову попасти, — говорит Тургун. — И вы тоже, довели корову, что вот-вот ноги протянет. Тысячу раз крикнешь «чух», прежде чем она сделает один шаг.

— А что ж, корова, как корова, — говорит тетка, поглаживая животину по крупу. Потом поворачивается ко мне:

— И ты такой же непутевый, подохнуть тебе! Что вы там делали? Столько времени шлялись и мешок пустым принесли…

Я молча поворачиваюсь и отправляюсь домой.

— Что ж ты так рано? — спрашивает мать и, оглядев меня, начинает упрекать: —Уморился, как собака! И какая тебе нужда шляться, сидел бы в такую жару дома.

Опустившись на край террасы, я рассказываю матери о том, что мы видели в Земляной крепости:

— Жены русских мастеровых взбунтовались. Их разгоняли русские полицейские и миршабы.

— Правда?! — вскричала мать. — Только бы все мирно кончилось. У них, у бедных, тоже положение тяжкое. У всех бедняков жизнь одинаковая.

Мы долго сидим, разговариваем с матерью.

В дни поста я любил вставать на рассвете, хотя соблюдать пост у меня не хватало терпения. Поститься надо было с утра и до вечера, а я уже к обеду, а то и раньше чувствовал голод. Бабушка сердилась, бранилась: «Обжора! Согрешил уже? Хотя бы по три дня — в начале поста, в середине и в конце попостился. Привычка к воздержанию умеряет голод».

— Я еще мал, а у маленьких, я слышал, рот все время должен быть занят, так повелел сам аллах. Вот, когда состарюсь, как вы, тогда и буду соблюдать посты, — возражал я и тем еще больше сердил бабушку.

Мать в эти споры не вмешивалась, но наедине говорила мне: «Ты, сынок, можешь изнурить себя. Пост обязателен для нас, для больших, а ты думай о своих уроках».

Во время поста на Шейхантауре устраивались так называемые ночные базары. Вечером мы, кучка ребят, бежим на Шейхантаур. Здесь горит много лампочек. В чайханах чисто, прохладно. В одной из них с группой музыкантов выступает певец Туйчи-ака. Все сидят тихо, слушают. Повара готовят шашлык, плов, шурпу, торговля у них идет бойко.

Вот мальчишки и джигиты под гармонь катаются на карусели. Здесь тоже давка, каждый, у кого в кошельке есть полтеньги, может получить удовольствие, прокатившись верхом на деревянной лошадке или в кузове «тележки». Но у нас денег нет, и мы довольствуемся тем, что глазеем на карусель со стороны.

Есть и кино, окруженное дощатым забором. Показываются разные трюковые картины. Много ребят бродит по закоулкам «ночного базара», но лишь немногим счастливчикам удается посмотреть картину, забравшись на дерево. Миршабы, если заметят, гонят их.

Неподалеку от кино панорама — небольшая площадка, огороженная пологом с деревянной скамейкой внутри. За пологом орудует какой-то щеголеватый человек с длинными, закрученными усами: через специальную подзорную трубу с двумя окулярами он показывает портреты разных «знаменитостей» и всевозможные картинки — белого царя, его семью, министров, сановников, халифа всех мусульман (турецкого султана), виды Стамбула и прочее, сопровождая приказ громогласными объяснениями. Когда усач умолкает, из-за полога, оживленно переговариваясь, гурьбой выходят зрители, и, если он в это время отлучается за чаем ли, за хлебом, мы тотчас проскальзываем за полог и липнем к окулярам. Но и здесь удовольствие наше длится недолго: возвращается хозяин панорамы и выгоняет нас.

Бакалейщики в своих маленьких лавчонках торгуют до полуночи. Каких только сладостей нет у них! Халва разных сортов, фисташки, миндаль, урюковые зерна, леденцы, парварда, фигурные пряники («хлебцы-лошадки»), петушки. Нам, конечно, это недоступно, для нас даже со стороны поглазеть на все эти богатства большое удовольствие.

Не зная устали, мы бродим по ночному базару, заглядываем во все уголки. А незадолго до полуночи бежим на крышу медресе. Заискиваем перед барабанщиком, который уже стоит у костра, подогревая огромный барабанище: «Дяденька, дайте мне — я подогрею!» «А я дрова в костер буду подкладывать!» Тучный барабанщик, продолжая заниматься своим делом, строго кричит на нас. «Ступайте, ступайте отсюда! Убирайтесь!» Мы отходим в сторонку, присаживаемся на корточки и с нетерпением ждем наступления полуночи. Ровно в двенадцать раздается грохот подогретого барабана: «така-тумбака-банг», сопровождаемый звонкими трелями сурная. Мы слушаем, позабыв обо всем на свете. Бой барабана оповещает о наступлении полуночи. Все мусульмане от малого до старого поднимаются для очередного разговенья. Смотря по достатку, готовят плов, шурпу, шавлю, а те, кто победнее, довольствуется хлебом и чаем.