— Ты что тут пыль поднимаешь, мерзавец?! Лошадь мне испугал.
Задрожав от страха, я спешу поздороваться:
— Ассалам алейкум! — Бормочу растерянно: —Я так… играл тут… господин…
Миршаб громко стучит рукояткой плети в калитку деда!
— Суфи! А ну, идите сюда!
Перепуганный дед, спотыкаясь, выбегает со двора. Униженно кланяется, сложив руки на груди.
— Ассалам!.. — Спрашивает, поглядывая то на меня, то на миршаба: —Что случилось, господин мой?
— Чей это мальчишка? — грубо спрашивает его миршаб, показывая на меня рукояткой плети.
— Господин, это мой внучок, вы же знаете. Он большой озорник, но… парнишка неплохой, — невольно улыбается дед.
Миршаб, конечно, хорошо знал меня, просто хотел покуражиться, чтобы показать свою власть. Сердито взглянув на меня, он напустился на деда:
— А почему он пылит на улице, а? Лошадь испугалась, чуть не разнесла… — Он строго смотрит на деда, бросает в рот целую горсть насвая. — Ну, ладно, на этот раз прощаю. Наказал бы как следует, да ради вас пожалею дурня. Раз он ваш, вы и проберите его хорошенько. Мы живем в царствование владыки мира белого царя! А где же порядок?
Дед с напускной строгостью грозит мне пальцем, потом заискивающе говорит миршабу:.
— Ребенок он, ребенок же… Мал еще, простите его, братец!
Меня зло берет, но что я могу поделать? Стою, молчу. Миршаб, не отвечая деду и все еще хмурясь, слезает с лошади у своей калитки и входит во двор.
Когда миршаб скрывается с глаз, дед-бедняга берег меня за руку:
— Идем!
Мы входим в мастерскую. Подмастерья, ученики, оба дяди интересуются:
— Что такое? Что случилось?
Дед объясняет им.
— Эх, ножом бы на куски исполосовать этого миршаба! — говорит один из учеников.
— Тиранов великое множество, други мои, прибегайте к аллаху, только это нам и под силу, — говорит пожилой подмастерье.
Дед наставляет меня:
— Этот проклятый миршаб — тиран и притеснитель, да что мы можем… — говорит он, усаживаясь на свое место. — Когда бы ни повстречался с ним, приветствуй его саламом. Обязательно. Непременно! Беги от тирана, держись от него подальше…
Но я зло молчу и вскоре отправляюсь домой.
* * *
Бабушка, нацепив очки, латает что-то на террасе. Здесь же расположились с шитьем мать с сестренкой.
Время далеко за полдень. Жара адская. На террасе роем гудят мухи. Бабушка поминутно отмахивается от них, тихонько напевает про себя какую-то песню.
В калитку входит дядя Муслим:
— Ассалам алейкум!..
— А, заходи, заходи! — говорит ему бабушка. Она бережно кладет на полку очки, убирает работу.
Мать с сестренкой разом встают, приветствуют гостя. Потом мать уходит во двор, ставит самовар.
— Как здравствуете? — справляется у бабушки дядя Муслим, усаживаясь на узкую, стеганую на вате подстилку.
— Слава аллаху! — говорит бабушка и после краткой благодарственной молитвы справляется о домашних дяди: — Хайриниса-бану жива-здорова ли? Как невестка? Наверное, уже скоро родить ей?
Дядя Муслим высок ростом, у него густая окладистая борода, кустистые брови, На нем длинная просторная рубаха, поношенный халат, обычная замусоленная тюбетейка. На грязных пыльных ногах огромные кауши из грубой кожи, одни зимой и летом.
Дом дяди Муслима тоже в квартале Гавкуш. Место это осталось ему от моего прадеда, отца бабушки. Двор у него большой, но дом и постройки низенькие, невзрачные. Во дворе на берегу арыка каждое лето цветут два куста чайных роз, ночные красавицы, петушки, шаровидный базилик.
Я часто бываю у дяди. На внешней половине двора у них растет старая тенистая яблоня. Каждый год она родит уйму кисло-сладких яблок, правда, червивых. В такую пору я часто там бываю и возвращаюсь с полным подолом яблок.
Дядя Муслим берет свисающую из-под тюбетейки уже увядшую веточку базилика и протягивает ее Каромат:
— На, понюхай, свет мой. Это базилик, райская травка…
Сестренка с легкой улыбкой принимает подарок.
— Как ваши дела? Когда вернулись из Заркента? — спрашивает бабушка.
— Изворачиваемся кое-как, скитаемся в заботах о пропитании. Вот в город прибыл, два дня назад, — поглаживая бороду, степенно отвечает дядя.
Дядя Муслим ведет мелочную торговлю в Заркенте. Говорят, в лавке у него можно найти все, начиная от ниток-иголок и кончая ночными горшками и Камышевыми трубочками под зыбки младенцев. Есть у него старая скрипучая арба и костлявая запаршивевшая лошаденка, которая никогда не видит зерна и постоянно довольствуется сеном да палыми листьями. Дядя до смерти прижимист и скуп. Эта особенность его характера известна всем и служит предметом постоянных насмешек.
Бабушка, поговорив о том, о сем, начинает жаловаться:
— Вот уже семь месяцев от Таша никаких вестей. Рис кончается, маш кончается, в хумах дно уже завиднелось. Чуточку пшеницы осталось, вот и все наши запасы. Невестка с внучкой тесьму ткут на продажу, тем и кипятим котелок. Таш лишь изредка пришлет три — четыре рубля, и опять ни знака от него, ни признака. Забот-печалей много у меня, Муслимджан.
— Не огорчайтесь, потерпите. У Таша малость долгу есть, вот разделается он, тогда и заживете спокойно. Он щедрый человек… — говорит дядя, покачивая головой.
— Да пошлет ему аллах удачи и преуспевания в делах его! Пусть после меня долго живет он, детей своих растит, — со слезами говорит бабушка.
Они долго беседуют о всякой всячине. Дядя, заговорив о жене, тетушке Хайринисо, болезненной женщине, уже не поднимающейся с постели, жалуется:
— Все ей нездоровится. Измаялся я уже из-за ее болезни. И сама она в лучинку высохла. То требует муллу злых духов изгонять, то ворожею зовет. Канители столько, — говорит он и машет рукой: — Э-э…
Бабушка вздыхает.
— Жена твоя хорошая женщина. Извелась она от заботы, детишек ради старалась. Ты с ней по-доброму, по-хорошему. Хворь у нее тяжкая, пощедрей будь, Муслим-джан, не скупись…
Мать приносит кипящий самовар.
Бабушка достает хлеб, сахар, изюм. Беседуя, они долго пьют чай.
— Ну, благословите, тетушка, — говорит дядя степенно. — Завтра приходите к нам. Принесу с базара голову, ноги, требуху. Люблю! Очень уважаю! Особенно голову и требуху. Добрая еда! Было бы не худо приготовить вареной бараньей колбасы, начинив кишки и требуху мясом и рисом, да, жаль, дороговато обойдется, пожалуй. Впрочем, посмотрим, может, и соорудим, если попадется подешевле…
Бабушка, посмеиваясь, обещает.
— Добро, приду завтра. Скучно мне, ладно уж, поразвеюсь малость.
Сунув ноги в свои пудовые, твердые, как железо, кауши, дядя прощается. Как только он скрывается за калиткой, мать и сестренка весело смеются. А бабушка старается оправдать его (она хорошо знает характер и привычки дяди Муслима, но не любит, если кто-либо начинает подсмеиваться над ним):
— Основательный, расчетливый человек, рачительный хозяин. Худо ли, что он вовремя закупает пшеницу, рис по дешевой цене? Или он должен на ветер пускать богатство, добытое с таким трудом?
— Дядя Муслим хороший, — говорю со смехом, — только скупой. Лошадь у него — чудо из чудес. И арба тоже, как «чертово колесо», скрипит-дребезжит, вот-вот развалится. Деньги он хранит в глиняном кувшине. На ногах — какие-то допотопных времен кауши. На голове — замусоленная тюбетейка…
Бабушка сердится, бранится. А я убегаю на улицу.
* * *
Я влетаю во двор, запыхавшийся, взволнованный.
Бабушка сидит за прялкой. Мать склонилась над шитьем, разложенным на коленях.
— Мама, мама, вот интересно!..
— Что такое? — спрашивает мать, не отрываясь от работы.
— Старая учительница сидела, читала коран, а одеяло под ней вдруг как вспыхнет, как запылает! Учительница вместе с Султаном-ака еле-еле затушили. Ух и здорово горело! — захлебываясь, говорю я. — Я сам видел, с крыши. Учительница говорит, это джины и пери подбросили огня. А Султан-ака, знаете, нахмурился, намекнул что-то на Ядгар. Пери, говорит, иногда к нам заявляются, это, говорит, их проделки.