Яков числился инвалидом: на общие работы не выходил. А работать по специальности — зубным врачом — не мог из-за отсутствия инструментов. Через несколько месяцев моя мать прислала набор инструментов и Яков вернулся к своей профессии. В санчасти, расположенной в дальнем углу зоны, он представил меня хирургу из Минска — Максу Григорьевичу Петцольду, сыну известного автора учебника немецкого языка, по которому училось не одно поколение гимназистов в России. У Макса Григорьевича работали два фельдшера. Высокий, круглолицый и румяный Степан Аксентюк, из села Броды со Львовщины, был «КТР» — каторжанин (20 лет) и небольшого роста, подвижный и малоразговорчивый венгр из города Надь-Конижаи по фамилии Варкони. Оба встретили меня недоброжелательно, видя во мне не коллегу, студента-медика, а конкурента на должность. Петцольд начал вести в это время переговоры с начальницей санчасти, чтобы с колоннами зэков на объекты выходили и фельдшера — «санинструкторы». Она согласилась и мне вручили деревянный чемодан с красным крестом, в котором лежало все для оказания первой помощи. Так я попал в бригады, выходящие на открытые объекты. Мы брали с собой пайку хлеба, выдававшуюся утром, а там, на разведенном костре, грели замерзший хлеб, превратившийся в камень. Он поджаривался на огне и становился вдвое меньше первоначальной пайки — вся вода из хлеба испарялась. Фактически это был уже не хлеб, а поджаренный сухарь. У костра грелись попеременно. Метель задувала пламя, приходилось следить за костром. В спину дул морозный ветер, а спереди было тепло. Садились спиной к костру — получалось наоборот. Конвой стоял окружением с автоматами, сам разводил свой костер, но солдаты были в теплых полушубках и рукавицах. В обед им привозили горячую пищу в термосах. Вечерами я иногда заходил в амбулаторию, где прием вел высокий, худой, с длинными руками, в сломанных очках — Шубартовский. Он, показывая мне какую-либо травму или рану у зэка, обращался ко мне: «Как вы думаете, коллега?» В сложных случаях он вызывал из санчасти Петцольда. Потом я выяснил, что Шубартовский не медик, а ксенз, но, зная латынь и будучи человеком грамотным, устроился в амбулаторию. Я продолжал ходить на общие работы. Ежедневно по два раза в день слушали колонной одну и ту же команду конвоя, сопровождавшего нас с овчарками на поводках: «Внимание заключенные! Шаг влево или вправо конвой считает побегом и стреляет без предупреждения». И эта фраза запомнилось на всю жизнь. Когда шла темная колонна зэков — все напоминало немецкие лагеря, часто на воле показываемые в кинохронике на экранах. Никакой разницы не было между этими кинокадрами и картинками нашего бытия. Ежедневно, по возвращении, надзиратели устраивали «шмон» порой заставляя раздеваться на снегу до белья и снимать обувь. Если находили перочинный ножичек, изготовленный на работе, то это грозило карцером. По лимиту нам полагалось два письма в год. Но я отправлял письма через парикмахера Геннадия Доктермана, который передавал их вольным, приходившим к нему бриться и стричься. Так и не знаю — доходили ли они до Москвы или выбрасывались. А может быть и передавались «куму». Шел к концу 1949 год. Лагерь пополнялся. С одним из этапов прибыл Борис Корнфельд, врач из Одессы. Ему тоже вручили чемоданчик с красным крестом и ходил он на работы с бригадами. С другим этапом из инвалидного лагеря в селе Спасском, прибыл еще один врач, Петров. Он тоже ходил на объекты в качестве санинструктора. По вечерам, когда бараки закрывались, зэки из Западной Украины начинали петь чудесные народные песни. Я глядел на эту молодежь — цвет нации. Многие из этих ребят воевали в УПА, одни у Бандеры, другие у Мельника. Украинские парни мне импонировали своей честностью, духовностью, прямолинейностью. Среди них было много и таких, которые не воевали, а просто помогали борьбе УПА. Новостей мы не знали. Что делается в мире — неизвестно. Иногда доходило до нас что-то через громкоговоритель, висевший на столбе в поселке вольных. И то, когда колонна проходила мимо него и шла передача известий. Так мы случайно узнали о войне в Корее. Новый год мы встречали в бараках песнями:
Вы Новый год встречаете свободно, У вас в сиянии тысяча огней, И в этот день вы пьете, что угодно, Но нам от этого, друзья, не веселей, У нас по-прежнему вчерашняя забота, У нас по-прежнему вчерашняя печаль, У нас по утру дальняя дорога, А впереди — безжизненная даль. Вы с Новым годом поздравляете друг друга, У вас в бокалах пенится вино, А за окном играет у нас вьюга, Вы за столом, вы пьете, вам тепло. А что у нас? Те самые бараки, На нарах сотни бьющихся сердец, Свеча горит и в темном полумраке, Вздыхаем мы: «Да скоро ли конец?» Вы на балах в костюмах маскарадных, Под звуки вальса кружитесь вдвоем, А поздно вечером вы, где-нибудь, в парадных Подругам шепчете о том, о сем. Под Новый год вы, счастья нахлебавшись, Уснете в белоснежных простынях, А мы на утро, нехотя поднявшись, Пойдем работать снова при огнях. И так тихонько, годы проживая, Мы, каждый, ожидаем своего «звонка», А кто-нибудь на нарах умирая, «Вот, — скажет, — где моя судьба». Спешите жить, свободой дорожите, Бокалы напивайте пополней, А в полночь их соедините, Чтоб звон дошел до наших лагерей! В другой секции барака пели: Новый год — для многих радость ты, С восторгом встретят молодой и стар, Шипит шампанское под перебор гитар, И пожелания, чтоб сбылись все мечты. Новый Год — гремели выстрелы, А я голодный на чужбине погибал, Таких людей, как я, считали «лишними» И начертали им надгробный инициал. Год побед — стремлюсь на Родину, Она так нежно всех в объятия звала, Звала так ласково в страну «свободную», Призыв звучал: «скорей поправить все дела». С вокзалов всех звучало радио, В эфире Родины все слышали слова: «Скорей домой, друзья, страна развалина, Вас ждет отечество и славные дела». Новый год, какой суровый ты, Взгляни в отечество, какая всюду ширь; Хожу под номером, зовут «изменником», С существованием — восточная Сибирь. Новый год, давно живу так я: Барак за проволокой, в бараке под замком, На нарах грязных сплю, как все мои друзья, В XX веке под штыком и номерком. Новый год — порядки старые: Колючей проволокой наш лагерь обнесен, Кругом глядят на нас глаза суровые И смерть голодная повсюду стережет. |
