— Не говори, барышня, о том, чего не знаешь, — повысил голос Кыржэ. — Не вали в одну кучу… Скажи спасибо, что от тебя отвели… неизвестно на какое время, дамоклов меч. Ты и мне должна быть благодарна, и другому лицу… Это лицо предпочитает оставаться неизвестным, но если бы ты попала к ним в руки — о–о!.. Я настоятельно прошу тебя… Хотя нет, не могу, обязал хранить тайну… — Он спрятал в карман зеркальце и слегка поклонился в сторону немца, сидевшего на складном стуле. — Он только привидение, которое следит за нами, но ничего не понимает, не знает нашего языка… Так что можем говорить по душам. Чужак, пришлый. С другого берега, — отвернувшись от немца, прошептал он. — Они не могут быть лучше, чем есть, и даже не знают приблизительно, какой меркой мы их измеряем. — Как будто вспомнив что‑то важное, он собрался было выйти из камеры. — Встань с постели, барышня, поешь чего‑нибудь, ты как будто вернулась с того света. Кто только придумал эту дурацкую голодовку! Вот возьми расческу, если не брезгуешь, приведи в порядок волосы. Сейчас должен прийти твой дружок, пойду посмотрю, удастся ли провести его сюда. — Впрочем, он не совсем понял, дошел ли до девушки смысл сказанного, и добавил: — Я приведу к тебе господина Дэнуца Фурникэ.

Лилиана, с трудом преодолевая дрожь, недоверчиво посмотрела на него.

 — Да, да, он пришел сюда. С большим риском и для себя, и для меня. Так что попробуй теперь не есть! Это главное условие, которое я поставил. — Отвернувшись от девушки, чтоб не смущалась, он сунул ей в руки расческу и вышел.

В коридоре к нему бросился Фурникэ.

 — Пойди посмотри на нее, даже не знаю, ей–богу, будет ли еще случай, — хмуро сказал ему Кыржэ. — Подумать только: ты любишь ее, она любит тебя, однако сама же укорачивает себе дни — но на кой черт тогда риск, который грозит мне? Может быть, сразу передать им? Жаль, конечно, нашего роду–племени, зато сразу избавимся.

 — А может ее вообще не нужно было брать? — несмело спросил тот.

 — Могу сегодня же вернуть домой, чтоб с нею тут же расправилось гестапо.

 — Нет, нет, господин эксперт, пожалейте! — в отчаянии проговорил Фурникэ. — Нужно сделать все возможное!

 — Проси не меня — ее. Войди в мое положение — между молотом и наковальней. Хотя бы время от времени нужно кого‑то им подбрасывать. Иначе могут что-то заподозрить. Для благополучного исхода нужно серьезное оправдание. Ты юрист, вот и найди выход из положения. Этим нужно обязательно бросить кость — хорошо подумай, кого именно. Тогда спасем ее. Только пусть больше не попадается, уговори как‑нибудь. Им же нужно что‑то солидное. Понял, о чем говорю?

 — Понял, господин эксперт.

 — Если б можно было поточнее разведать относительно немца, удравшего из концлагеря! Нам он ни к чему — ариец, их крови. Понимаешь? Заткнем рот их же человеком! Однако для–этого прежде всего нужно его найти. Он, безусловно, где‑то здесь, хотя до сих пор на след не напали. Никаких примет! Ты ничего о нем не знаешь? Хотя бы уточнить, кто познакомил с ним Лилиану? Она, как видишь, молчит. Между тем шефы из Кишинева требуют немедленно найти его.

Фурникэ слушал, низко наклонив голову и нервно теребя в руках шляпу.

 — Ну ладно, тебе сейчас не до разговоров, беги — бедная девочка ждет! На обратном пути заглянешь ко мне — кажется, родилась интересная мысль…

Надзиратель пропустил Фурникэ в камеру.

Девушка посмотрела на него и не поверила своим глазам.

 — Дэнуц, милый! Значит, этот фашистский скорпион все‑таки сказал правду!

 — Однако плату нужно предъявить немедленно, дорогая, — по–мужски сдержанно проговорил он, обнимая и целуя девушку. Затем, оторвавшись от нее, стал разворачивать довольно тощий пакет, в котором были бутерброды. — Тебе нужно поесть, — Лилишор! Хотя бы немного, я обещал ему. Иначе не давал свидания.

 — Скорпион, — повторила девушка, — скотина. Сочувствует, сюсюкает: ты мне в дочки годишься… Я не дотронусь до куска хлеба, пока не освободят!

И замолчала, словно испугавшись, не обидела ли его этими словами. Дэнуц, однако, ничего не ответил, только сделал незаметный знак рукой, давая понять, что в камере кто‑то есть.

В ту же минуту пожилой немец, сидевший на складном стуле, внезапно поднялся на ноги — как будто не девушке, а ему подал знак Дан. Сложив стул — в сложенном виде он напоминал тоненькую книжку — и даже не взглянув на арестованную, он шаркающей походкой вышел из камеры.

 — Скажи сам: на каком основании меня арестовали? Ведь я ни на чем не попалась — за что же держат! С сегодняшнего дня я откажусь еще и от воды, да–да, милый мой Дэнуц! — Эти слова словно придали ей бодрости, и она внезапно рассмеялась. Затем крепко, насколько позволяли силы, обняла его.

 — Тебе плохо без меня?

 — Ты не сможешь выстоять, девочка, — только это меня тревожит! — решительно проговорил он и сразу же стал объяснять: — С физической точки зрения, разумеется. Не выдержит организм… И что тогда будет?

 — Не заставляй меня есть — не поможет. Я преклоняюсь перед коммунистами, которые бесстрашно объявляют голодовки в тюрьмах. Особенно трудно было первый день. Второй… тоже не сладко, но уже легче. Никакая я не героиня, но не поддамся на уговоры. Меня даже с ложки пытались кормить, — слабо, еле заметно улыбнулась она. В этой улыбке не было ничего от прежней, живой и лукавой Лилианы. — По–моему, голодовкой я свожу счеты и со своими стариками — становлюсь взрослой в конце концов. Теперь в этом убедились бы и ребята из группы. .В особенности Илона — больше не посылала бы в пансион для благородных девиц. Как ты думаешь, Дэнуц?

 — Раньше — я имею в виду довоенные годы — голодовки носили совсем другой характер, — несмело начал он. — Буржуазия, какой бы она ни была — более или менее либерально настроенной, — все равно уступала требованиям рабочих. Но в наших условиях голодовка не может служить оружием в борьбе. Насколько мне известно, даже коммунисты сейчас к ней не прибегают. Мне лично она непонятна, отдает бессилием… Сам себя бросаешь на произвол судьбы, — голос его звучал взволнованно. — Не сердись, Лилишор, не принимай меня за чувствительную — особу. Поверь: ты должна есть, для того чтобы жить. Чтоб сопротивляться, не сникнуть. Они только этого и ждут. Ты должна жить, Лили!

Он взял девушку на руки, точно она была маленьким ребенком, и стал ходить по камере, целуя и легонько укачивая ее.

 — Дело приняло очень, очень сложный оборот, — еле слышно зашептал он на ухо. — Даже хуже: страшный! — продолжал он. — И вот почему, девочка моя дорогая… Потому что они будут допрашивать тебя, пытать, если же ничего не добьются, передадут в гестапо. С единственной целью, чтоб ты выдала друзей, которые между тем отказались от тебя, не доверяют, бойкотируют. Причем, как бы ты хорошо ни держалась здесь, они все равно не поверят. Более того: примут за хитрость, за очередную провокацию сигуранцы, направленную против них, с тем чтобы ввести в заблуждение… И все же ты оказалась в более выигрышном положении, чем я, ставший, сознательно или несознательно, виновником твоего несчастья. Я ни капли не сомневаюсь в том, что по пятам за мной ходят и те, и другие. Разница только в одном: пока еще не взяли… Ты можешь объявлять голодовку, гордиться мыслью, что выдержишь под пытками, перенесешь любые мучения… В то время как я…

0н слегка подбросил ее на руках, думая, что девушка уснула, однако сразу же перехватил ее встревоженный взгляд.

 — Ты любишь меня, Дэнуц? — срывающимся голосом — точно в минуту первого свидания — спросила она.

Он осторожно положил ее на койку и пощупал лоб — сначала ладонью, потом губами, стараясь определить, нет ли у нее лихорадки.

 — Представь себе на минуту, — проговорил он, распрямляясь. — Да, да, представь, что я сделаю что‑то ужасное, страшное, невозможное… иными слова, сделаю все, что угодно, ради твоего освобождения…

 — Нет, нет, не хочу… Не желаю об этом слышать. Не смей, Дан, не смей!

 — Подожди, дорогая, я еще не кончил, — торопливо, чтоб все же убедить ее, преодолеть сопротивление, проговорил он. — Если на то пошло, этого требует от меня моя любовь! Она же послужит поводом для… И ты в конце концов будешь на свободе. Так вот: что подумают тогда твои товарищи? — Он внимательно посмотрел на девушку, пытаясь понять, как она примет эти слова, но Лилиана словно бы не слышала их… — Бедная ты моя, бедная, — еле слышно прошептал он, целуя ее исхудавшую, болезненно бледную шею.