Встречи подпольщиков тянутся недолго. Решения принимаются сразу: да или нет. Скупой отчет о проведенной операции, уточнение будущей; как дела па фронте, что нового в мире. Даже самые сложные планы и те следует излагать в виде кратких распоряжений: сделай то‑то и то‑то! Передай кому следует! Выполнить и доложить! Здесь же, на улице. На ходу.

О глухие улочки, людные перекрестки, заброшенные пустыри, шумные площади, и ты, поляна, затоптанная ногами мальчишек, гонявших мяч, и вы, подворотни, сквозные проходы, парадные с двумя выходами! В особенности вы, низкие, расшатанные тыны! И вы также, гордые, высокие заборы с двумя–тремя досками, незаметными постороннему взгляду, которые означают не что иное, как тайный проход… Вас никогда не вспомнят в своих трудах историки, не перенесут в торжественные залы музеев, даже не поставят мемориальной таблички… Вы никому не ведомы сейчас, никого не заинтересуете и после Победы. Праздничные шествия и парады будут проходить на широких бульварах, вы же останетесь известны только почтальонам, шоферам такси, может быть извозчикам, просто потому, что знать каждый уголок города входит в их обязанности… Но вас будем помнить — мы. Правда, не все — те, кто останется в живых.

Мы не станем прославлять вас в пышных речах, нет, если и будем вспоминать прошлое, то только тихим, приглушенным голосом — все равно сразу же поймем друг друга… Оставайтесь такими, какими служили нам, погруженные в тишину, незаметные, хранящие стук наших шагов, произнесенный шепотом пароль, наше взволнованное, затаенное дыхание…

Встречи с немцем еще продолжались какое‑то время. Проходили они стремительно, молниеносно — как‑никак человек убежал из фашистского концлагеря…

Сегодня Волох следил за ним издалека, с дальнего края железнодорожной платформы, закрытой для движения красным светом семафора.

Он сразу узнал Карла по тому, как он припадал на одну ногу. Затем расслышал и голос. Паровоз тяжело пыхтел, маневрируя, то приближаясь к вагонам (их было два), то снова удаляясь: ему не давали отправления немецкие часовые, расставленные вдоль товарных платформ.

 — Зольдат! Зольдат! — услышал он негромкий голос Карла, говорившего, по–видимому, на диалекте, не то прусском, не то баварском. Карл просил солдат помочь ему пересечь путаницу путей: как бы не угодить с больной ногой под колеса паровоза. Голос Карла казался совсем слабым, в особенности в гуле станции.

«Как трудно было, — пронеслось в голове у Волоха, — договориться с машинистом паровоза, со стрелочником.

Успех операции казался крайне сомнительным, если и вообще она не была обречена на провал. Достаточно выпасть одному зубцу, и выйдет из строя вся система передач.

 — Зольдат! Зольдат! — еще раз отважился окликнуть часовых Каря.

Те стали недоуменно оглядываться — откуда мог взяться человек, говорящий по–немецки? И этого мгновения оказалось достаточным, чтобы стрелочник успел перевести стрелку. Вагон с ботинками на левую ногу медленно поплыл вдоль платформы, чтобы уже никогда не встретиться с другим, груженным правыми.

«Мда. Пожалуй, риск был слишком велик», — пришел к заключению ответственный.

Подвергался опасности Карл, он сам, ученик из депо, не говоря уже о машинисте и стрелочнике. Конечно, этого требовало дело, и все же… Он мог бы сюда не приходить — одна ко надо же было когда‑то принять боевое крещение, пройти первый экзамен!

Волох задумался. Конечно, он понимал: пустить пол откос воинский эшелон, да еще груженный снарядами, — вот это было бы настоящее дело…

Но где там! Маленький полустанок, мимо которого поезда проносятся, не сбавляя скорости, особенно теперь, когда у фашистов земля горит под ногами… Как бы оживился захолустный городок, как бы воспрянул, если бы пустили на воздух хоть один–единственный состав! Ну а пока пусть хоть этот вагон с непарной обувью окажется где‑нибудь в тупике. Пусть побегают фашисты в одних правых ботинках, пусть набивают мозоли на пятках и, вообще, утратят немного спеси и гонора на порабощенной ими земле…

Конечно, непарная обувь — невеликий подвиг, «легкая промышленность», как сказала бы Илона. Но никуда не денешься — Бессарабия не Белоруссия и не Брянщина со своими лесами. Особенно местечковая периферия. Да и рабочего класса тут с гулькин нос. И промышленность — несколько маслобоек, известковых печей, дубилен, кирпичный заводик… А люди — если поискать хорошенечко днем с огнем, откопаешь тень прошлого, древнего, дремучего ростовщика или помещика, вставшего из нафталина. Да еще стариков и калек, потому что другие мобилизованы, эвакуированы, кто на фронте, кто в строительных отрядах, на копке траншей, если может орудовать ломом, лопатой, киркой…

 — Эх, пустить бы воинский состав под откос, — без конца повторял Сыргие Волох, как одержимый, до боли сжимал челюсти… — Бронепоезд, платформы с пулеметами, орудиями, танками. Взрыв, который озарил бы всю округу, как солнечный луч среди ночи…

Дошли слухи, что проверить его, Волоха, поручил Илоне сам Тома Улму… Только как можно проверить, правда это или пустой звон?

Тома Улму…

Чего только о нем не говорят! Будто арестовывали бесчисленное количество раз, но он все равно вырывался на свободу; даже из страшного подвала сигуранцы и то сумел…

Волох не знал, насколько правдивы эти слухи. Хорошо бы разузнать у Илоны! Наверное, там, за линией фронта, откуда она прибыла, все должно быть известно…

Сегодня снова нечетное число. И он, как всегда, выйдет на встречу. Хотя, наверное, не следовало бы показываться так часто на той глухой улочке. В конце концов могут заметить… Вообще нужно поменьше ходить по городу, а он уже с утра бегает с места на место… Предстоит еще одно дело: нужно повидаться с Лилианой, расспросить, как прошли последние встречи молодежи с Карлом. Вполне может быть, что именно из‑за этой лицеистки не приходит на встречи Илона… За последние дни он успел убедиться, что она не такая уж взбалмошная девчонка; поручения, какие ей доверялись, выполняет четко и быстро, только б были по вкусу. Безгранично предана делу… И все ж, если не лежит душа к чему‑то, не нравится задание, будет капризничать, тянуть…

Короче говоря, с нею следует держаться построже, решил наконец он.

Встретиться договорились в вестибюле больницы, однако Волох пришел на четверть часа раньше и, утомившись за день, присел на стул в дальнем углу больничного парка. Отсюда ему был виден весь парк, хотя сам он был спрятан от любопытных глаз ветками деревьев, вот-вот готовых распуститься… От любопытных глаз? Кто его знает… Через главную дверь здания, видневшегося за сплетением веток, изредка входили и выходили больные в полосатых халатах. Мелькали санитары, еще какие‑то люди, вероятно, посетители.

Свежий воздух, стул с удобной спинкой, частые бессонные ночи… Он начал незаметно дремать. Однако каждый раз приходил в себя — вздрагивал и медленно открывал глаза. Затем все начиналось сначала. «Подумать только, — с удивлением проговорил он про себя, — уже пришла весна. Давно прилетели грачи, вот–вот распустятся почки». Да, пришла весна. Однако он чувствовал себя сейчас точно больной в первые дни выздоровления.

Он не успел даже закончить первый курс института, не успел толком стать на ноги после нескольких лет революционного подполья, когда даже разговаривать приходилось только шепотом. На улицах нужно было вечно оглядываться по сторонам — нет ли слежки… По правде говоря, он и сам не слишком торопил события — хотелось войти в новое не спеша, естественно, смакуя, как говорится, из ложечки, капля за каплей.

Он собирался стать инженером.

Теперь уже кончал бы третий, нет, четвертый курс. В королевской Румынии с грехом пополам, голодный и голый–босый, сумел одолеть технический лицей. Потом поступил в бухарестский политехникум. Чтоб заработать на пропитание, пришлось давать частные уроки. Целый день — институт, по вечерам — ученики. Как же подпольная работа?