Здесь мне хочется перебить свой рассказ небольшим объяснением того, почему еще столь много неизвестного и таинственного в живой природе, которую давно изучают люди без предрассудков и суеверий. Давние и основательные наблюдения за многими дикими животными убедили меня в том, что даже самые известные из них не будут поняты до тех пор, пока мы не сможем поговорить с ними на их же языке звуков, и не только звуков, но и взглядов, жестов, запахов, красок. Одного только кольца царя Соломона будет мало. Ведь жизнь животных полна неожиданностей, и многие из них находят правильный выход из сложных положений мгновенно. Как узнать, готовы они к принятию решения от рождения или проявляют сообразительность? У многих в поведении были обнаружены интересные особенности, с которыми редко удается познакомиться даже самым дотошным исследователям. Всего по одному разу мне пришлось быть свидетелем проявления необыкновенно нежных чувств у птиц, которые считаются суровыми и необщительными друг с другом, драки, похожей на сказочный танец эльфов, особой заботливости у тех, кто слыл надменным эгоистом. При мне самка ястреба-тювика кормила самца кусочками той добычи, которую он принес ей на завтрак. Подобное явление наблюдали еще несколько человек в мире, но у других птиц. Слышал, как красиво может петь серая мухоловка, которую относят к самым бездарным певчим птицам, с изумлением смотрел, как, опасаясь от ворон, летел вниз спиной ворон, как ловил рыбу скворец, как на снежной горке катался горностай, как вступали в самостоятельную жизнь птенцы вертишейки, покинутые родителями, как ощипывали живого зайца птицы. И ни одна из этих и других удивительных встреч не повторилась дважды, как ни искал я их, как ни подсматривал за теми же животными. Из-за давности событий иногда приходило сомнение: а было ли все это? Но записи в дневниках подтверждают: было!
О змее ничего записано не было, но она явилась точно из-под земли и второй раз, уже не как пугающее видение, а в своем настоящем облике. К тому времени я уже знал, что все змеи немы, что их глаза не светятся ни зеленым, ни иным светом, что россказни о беглом удаве были выдумкой, гулявшей по многим городам. Когда утих ветерок и угомонилась на тополе воробьиная братия, на куче лязгнула какая-то жестянка, зашевелилась рядом трава, раздалось сдержанное кудахтанье, и через садовую дорожку змеиной лентой быстро проскользнули передвигавшиеся след в след хорек-мать и девять хорьчат. И ушли. А ведь можно было успеть поймать хотя бы одного. Зубы у таких хоть и остры, но еще мелки, как у летучих мышей, глубокой раны от них не бывает. Ушли недалеко, не подняв собачьего переполоха во дворах
Значит, и гнездо в подпечье было хорьковое. Когда днем разбирали печь, потревожили самку, и она, как и в этот раз, увела ночью детенышей, наверное, в печь сгоревшего дома напротив. А промышляла она для семьи только крыс, больше добычи никакой не было. И то, что у нас всю следующую зиму они не водились, ее заслуга.
Новое прибежище хорьков я отыскал быстро: самка привела детенышей в подпол соседнего дома, стоявшего в запущенном, заросшем выродившейся малиной саду. Из окна удалось немного понаблюдать за свободной жизнью звериной семьи, не вмешиваясь в нее.
Семья хорька — это мать и детеныши, которые уходят из гнезда в полудетском возрасте. Немного неуклюжие, внешне добродушные и простоватые звереныши вскоре становятся заправскими и неутомимыми крысоловами, а иногда и курокрадами. Главное в них — решительность, быстрота и немного осторожности — заложено не воспитанием и обучением, а от рождения. Мать держит их при себе ровно столько, сколько требуется, чтобы они избавились от детской доверчивости и только в хорьках признавали своих. Все остальные существа для них — или добыча, или опасность.
Ко времени распада семьи детская игривость хорьчат приобретает оттенок жестокости: брат может ухватить брата за шиворот, так, что, кажется, он через минуту расстанется с жизнью. Но шею хорек хорьку прокусить не в состоянии. Подвергшийся нападению сопротивляется даже как то лениво, а, вывернувшись из братских зубов, продолжает прерванное занятие, не помышляя о мести. Хотя вскоре и он с той же «злостью» может вцепиться в третьего, а первый в это время получит трепку от четвертого. Потом все вместе затевают беззлобную беготню, словно соревнуясь в ловкости, скорости, гибкости. Однако чуть что — все в свою дыру. Но, заюркивая в узкое отверстие, никогда не толпятся, мешая друг другу, а будто втекают в него. А тот, кто находится ближе других к входу, пятится в него, не поворачиваясь, с той же быстротой: это умение у хорьков от жизни в тесных норах, где приходится передвигаться, не разворачиваясь, хотя змеиная гибкость позволяет им без затруднений повернуть назад даже в тесном крысином ходе. Способность мгновенно съеживаться, укорачиваясь вдвое, обманывает того, кто нападает спереди: враг схватывает пустоту на том месте, где только что была голова хорька, который может тут же вцепиться мертвой хваткой в нос противника.
По утрам хорьчата слизывали с травинок и нижних листьев малины капельки росы: дни стояли жаркие, дождей не было. Я поставил около лаза широкую сковороду с водой, но ни разу не видел, чтобы детеныши из нее пили. Купались и пили воробьи и парочка славок, гнездившихся в малине. И лишь однажды удалось наблюдать, как утоляла жажду самка. Лакала она как-то неумело, будто давясь или захлебываясь. Удивило, однако, не это. Оказалось, что у хорьков очень густые и длинные, но вместе с тем очень тонкие усы, неразличимые уже на расстоянии двух шагов. И лишь когда зверь припадал к воде, было видно, как они двумя нежными веерами ложились на ее зеркало. Напившись, мать покудахтала, подзывая детенышей, но никто из них даже не понюхал воду.
Все остальные встречи с хорями-одиночками были редки и случались ночами (звери угадывались по зеленому свету глаз). Больше ничего интересного из их жизни узнать не удалось. В городе следы хорька видел последний раз в декабре 1985 года.
Наш сосед — воронок
Заканчивался почти бездождный июль. День давно пошел на убыль, а зной, наоборот, набирал силу. В воздухе висел не запах, а настоящий привкус тонкой пыли, поднятой с проселков и полевых дорог тысячами колес. Лунный диск катился по небу запыленным и тусклым. Но вот под вечер, уже на шестой неделе после солнцеворота по разогретым улицам едва ощутимо потянуло свежестью, и, сгустившись из мглистого воздуха, повисла над городом клокастая туча, от которой чуть ли не до самых крыш спускались белесые космы, похожие на нечесаные бороды. Солнце, опустившись ниже тучи, бросило на эти космы багровый отблеск, усиливая предчувствие неминуемой беды. Дождя хотели все, но каждый, видя разбухавшее в небе сине-сизое чудище, думал невольно: хотя бы пронесло!
Зловеще багровея, клубилась туча, словно копя силу для единственного громового удара. Но вместо молнии по ее косматому низу вдруг замелькали сотни быстрых, золотисто-розовых искр: в город возвращалась на ночь стая городских ласточек — воронков. Они не спешили укрыться от висящей тучи. Наоборот, со стороны реки к ним летели все новые птицы. С лихой беззаботностью реяли они в подбрюшье небесного чудища, рассеивая ощущение смутного беспокойства.
И в самом деле, едва погасли в окнах верхних этажей солнечные блики, туча, молча уронив несколько капель, словно отступая перед бесстрашными, маленькими птицами, стала таять и рассеиваться на глазах.
Развеяв своими крылышками чужую тревогу, ласточки вдруг сбились в плотные стайки и заметались над крышами и тополями, увеличивая скорость полета. Ближняя стайка, вместо того, чтобы облететь столетний тополь, ринулась в его густую листву, в одно мгновение пронзив раскидистую крону. Стремительный круг — и снова птицы без колебаний бросаются в зеленый шатер. Но на этот раз остаются в нем, и сколько ни приглядывайся снизу, никого не видно. Ни звука сверху, ни лист не шевельнется на засыпающем дереве.
