– Спасибо, Иваныч. Вся надежда на тебя. А я все равно убегу отсюда.
– От суд? Не можно. Пусть суд будет.
– Зачем?
– Подумают – испугался Андрей. Он цап-царап жемчуг.
– И так все думают. А я больше всех. Сидишь день и ночь один и думаешь, – Андрей сел на нарах поглубже, обнял свои колени. – Я, Иваныч, тебя редкий час не вспомню. А ночами мне становище снится. То на лов собираемся все мы, то веселое что-нибудь. Афанасий как там потешил. Лучшее для меня время. А потом в доме у Лоушкиных. Приняли как человека. А теперь такое вот. И они думают – я украл. А мне сказать нечего. Кто поверит? Чем могу оправдаться? Ты понимаешь?
– Да, да. Так, понимал. – Сулль стоял у окна, слушал, лицо стало задумчивым, отрешенным. – Я верь очень, Андрей. Все хорошо будет. Все будут потом понимать. Очень трудно понимать всем сразу.
От окна свет скупо на Сулля падал. Подумалось: похудел он сильно. Усталость проступила на скулах, обтянула их. То ли хворый он, то ли случилось чего.
– Ты почему в Колу вернулся рано?
– Есть маленько дела.
– По виду ты хвор, Иваныч.
– Устал. Это пройдет. Давай о тебе.
– Что обо мне?
Сулль обвел все вокруг глазами:
– Что потом будет, дальше?
— Не знаю.
Открыто один Смольков угрожал. Но он на вечёрке тогда остался. Шут его знает, может, и он, А может, и не он вовсе.
Сулль вернулся к нему, сел рядом, а сам будто забыл Андрея. Глаза грустные. Показалось на миг – не Андрей в беде, а Сулль.
— Случилось у тебя что, Иваныч?
Сулль встретил его глазами, подавил вздох.
— При-жало, – и хотел улыбнуться.
— Тебя прижало? – Андрей встревожился. – И иначе нельзя, хоть умри?
— Так. – Сулль согласно прикрыл глаза и вздохнул. – Хоть умри. Плохо, если зазря. В этом все.
— Что же с тобой, Иваныч?
— Обожди. Работник нужен один для Сулля. Скажи, можно Смольков в Норвегия брать, Англия?
Андрей чуть врасплох не сказал: упаси боже! Смолькову вся мечта в жизни – уйти из Колы. Сулль за него исправнику поручится, а он сбежит непременно. Мало Суллю греха, так еще и такое случиться может... Однако и со Смольковым Андрей клятвой связан. Сказал, отведя взгляд в сторону:
– Не могу я сказать: «Не бери его». А «Возьми с собой» – не скажу сроду. Сам понимай тут.
Сулль покурил, посидел молча, согласился спокойно:
– Хорошо. Сулль будет тогда подумать.
Странный сегодня Сулль. Словно что-то его внутри гложет. Андрей тронул его участливо:
– Да ты не сказал, что случилось с тобой, Иваныч.
– Это говорить трудно, – голос Сулля усталый. – Человек каждый имеет своя судьба. Пусть он имеет воля, как жить лучше. Хочет – пусть ловит треска, палтус. Хочет – пусть бьет акул... – И махнул рукой: – Не надо про то.
– Ты на акул собираешься?
– Так, – Сулль кивнул.
– С Афанасием, со Смольковым?
– Нет, дома.
– В Норвегии на акул? Что же тогда? У тебя плохие помощники?
Сулль улыбнулся грустно.
– Хорошие. Маленько только.
– Сулль Иваныч, ты не про то говоришь со мной?
– Да, так. Не про то, – Сулль повернулся к нему, смотрел изучающе, строго. – Вот про то. Я очень верь: все хорошо будет.
Теперь Андрей близко видел: у Сулля лицо исхудалое, глаза ввалились, и похоже как синяки на лице его, шее. С вараки он упал или олени понесли, может?
– Что случилось, Иваныч? Почему не хочешь сказать?
В дверь не вошел, а влетел караульный и, тараща глаза, зашептал Суллю скороговоркой: ждет его на дворе городничий. Сулль нахмурился, глянул на Андрея, встал, сунул трубку в карман.
– Все есть хорошо, Андрей. – Он опять прежним стал, добрым, мягким, сноровистым. – Хорошо будет. Да, да, я верь. Ты помни, Сулль говорил: русский – очень большой народ. Терпеть есть бог для всех люди. А родитель не выбирают, да... – Он обвел стены глазами и караульного. – Скоро ты будешь из этот дрянь уходить.
– Ждут его благородие, – суетливо встрял караульный.
– Спасибо, Иваныч, но ты не сказал...
– Сказал – засмеялся как-то скрипуче Сулль. – Очень рад тебя посмотреть. Давай будем тебе говорить прощай по-русски.
И опять, как тогда в становище, дивясь двужильности Сулля, Андрей ощутил крепость рук его и спины и подумал: на хворого не похож Сулль. Прочно стоит на ногах, не сдвинешь. И еще с чего-то подумалось про древние стены городской крепости и этой тюрьмы в ней: тут было-перебывало за века тьма люду. Многое, наверно, повидали кованые крюки и кольца, изъеденные теперь ржой. И, может, здесь крепче были объятия людей, может, и им мгновения такого хватало потом на жизнь, хотя нередко кому-то в этих стенах она оставалась отмеренная в минутах.
Чувством необычайной пустоты легла на сердце тревога. Не просто приходил Сулль. И встреча их и прощанье совсем не просты.
– Ждет, ждет городничий-то, ждет, господи, – бормотал караульный и теснил к двери Сулля.
И Андрей заспешил:
– Ты ведь не зря приходил, Иваныч? Ты не сказал...
Сулль, в дверях уже, оглянулся:
– Не зря.
И стало еще беспокойнее от того, каким вдруг увиделось теперь лицо Сулля.
– Помни, никто родитель не выбирают. Все хорошо должно будет.
– Спасибо, Иваныч!
Караульный уже затворял дверь, и Сулль на миг придержал ее и опять с улыбкой кивнул Андрею, но, показалось, он хотел вовсе не благодарность его услышать. – Ты обещал Сулль помнить, если...
Караульный захлопнул дверь, и она брякнула щеколдой снаружи. И Андрей будто сразу опомнился: Сулль в беде. Сулль! И рванулся, ударился в неподатливость дерева, забил кулаком в дверь, закричал, пугаясь, что Сулль не услышит и не поймет то, что так ясно сейчас Андрею.
— Я обещаю! Я обещаю помнить! Я понял, что ты сказал! Я верю! Все-все хорошо будет! Обязательно будет, Иваныч!
61
Усталый, озабоченный, недовольный вернулся Шешелов в кабинет. Бросил на стул шинель и фуражку, расстегнул воротник мундира и долго шарил по карманам – искал платок.
Дверь открылась, и тихо вошел Герасимов.
– Проходите, Игнат Васильевич, – вытер мокрые шею, лоб, дернул зло головой: – Денечек послал господь! С инвалидными только что разговор имел.
– Я у Дарьи ожидал вас, видел. Порешили что-нибудь?
Шешелов смотрел перед собой, Герасимова будто не слышал. Устало свернул платок.
– Худо все. Худо! – Засунул руки в карманы, суетливо прошелся по кабинету, не мог сдержать раздражения. – Инвалидная команда призвана защищать город. Это ее святой хлеб! Но они, видите ли, должны себе пропитание добывать сами! Для этого им дано право отхода на мурманский промысел. На все лето! – Шешелов остановился перед Герасимовым, тыкал пальцем куда-то в сторону. – И они справедливо кричат, в голос, черт их дери, что им защищать Колу не-ко-гда! Им на Мурман пора идти! Иначе семьи нечем будет кормить зиму и всю весну.
– В самом деле так, нечем, – кивнул Герасимов.
Шешелов хлопнул в ладонь кулаком.
– Парадокс, ч-черт-те дери! В кольцо завилось. Ни начала, ни конца нет. На все лето! А кто должен защищать город? Кто? – спрашивается. Единственная воинская сила лето будет на Мурмане! Какой ч-черт придет сюда воевать зимой?! Или город Кола России уже не нужен?
В кабинете будто все углы проступили, тесно. Споткнулся о стул с шинелью. «А, ч-черт!» – не сдержался и пнул его. Смотрел на шинель, фуражку, стул, лежащие на полу, вспоминал.
Инвалидные-рядовые галдели, словно унтеров при них не было:
– Чего у нас грабить-то?!
– У самих жратья никакого нет!
– А коль придут – пусть каждый свой дом и двор сам обороняет!
– Да пожгут ведь, дурица!
– Не дурись, и сам не умен!
– Как есть пожгут все без нас! Вернешься на теплые головешки!
Шешелов слушал их, молчал: пусть глотки надерут досыта. Он их просто так не отпустит. Но мысль о пожаре была тревожной. Кола город деревянный, построен тесно. А случись да пожар. От воров хоть остатки всегда бывают. От пожара – лишь пепелище. И усомнился: не должны бы жечь. Что в горящем дому возьмешь? Но могут просто со зла. Когда уходить ни с чем будут.