– Неладно, Иван Алексеич, думаю, со ссыльным ты поступил. Неповинен он в краже, а ты его в блошницу.
Шешелов не любил, когда вмешивались в его дела. А тут совсем рассердился:
– Никогда не лезь, Дарья! Все должны подчиняться закону. Суд разберется, кто прав, кто виновен.
Теперь, догадываясь, зачем все пришли, спросил:
– Что же ты не сказала сразу?
– Сразу! – переговорила его Дарья. – И поесть не дадут. Там дело мужское, важное. Ты иди, батюшко. Поел – так иди.
Шешелов встал. Покурить в удовольствие не пришлось. Не мог понять, что знает Дарья и зачем те пришли не вовремя. Пожал недоуменно плечами: чепуха какая-то. Герасимову зачем с ними? Он мог просьбу и дома ему сказать. И посмотрел на ноги свои в носках. Надо опять в сапоги залезать. В дверях уже сунул трубку в карман, раздраженно пробормотал;
— Таинственности развели.
59
У писаря в комнате полутемно. Они встали все. Шешелов оглядел их бегло: Герасимова, норвежца, братьев-кузнецов. Вновь подумал: «Почему такой странный сбор?» Наклонил голову.
– Честь имею! – Открыл дверь в кабинет. – Прошу покорно.
И пошел за свой стол. Это ратуша, а он городничий. Встретил глаза Герасимова, понял: случилось что-то. Не просто они пришли.
Братья-кузнецы сели к стене на стулья, а Герасимов и норвежец к столу прошли.
– Я сейчас поясню, – сказал Герасимов. Голос обеспокоенный. – Это наш порубежник, норвежец. Сулль Иваныч зовем мы его, Акулья Смерть.
У Сулля Ивановича лицо усталое, серое, глаза ввалились. Похоже, из-за него собрались. Что же могло случиться?
– Живет он в Норвегах, – продолжил Герасимов, – а промышляет уже несколько зим у нас, в Коле. Нынче вот на акул ходил с младшим Лоушкиным, – и показал в сторону кузнецов.
– Наслышан, – Шешелов улыбнулся норвежцу.
– После лова он был в Норвегии, а утром нынче вернулся в Колу. Вести привез нам нехорошие.
Герасимов перевел дух и старался спокойнее говорить: – В местечке ихнем, Вадсё, или Вассин, и далее еще – Вардгоусе хлеба и прочих съестных припасов нет. Зима на исходе. И у них долженствует быть крайний голод. Уже сейчас во многих домах есть нечего. А с каждым днем ожидается быть и того хуже.
Норвежец сложил на коленях руки, опустил голову. У Герасимова в глазах тревога. А Шешелов все не мог уяснить, что их привело в ратушу.
– И многие мужи там, норвежцы, – говорил Герасимов, подают такой голос: чтобы, дескать, спасти себя, жен и детей своих от голодной смерти, надо идти грабежом в Колу. В ней-де себе пропитание сыщем и тем спасемся.
Поверилось сразу. Надсадно забилось сердце. Внутри всколыхнулось, разлилось горячей волной. Тесен сделался воротник мундира. Повел головой, шеей. Вон зачем все пришли!
Поворочался в кресле, недобрым голосом проскрипел:
– Та-ак...
И заметил: лицо у норвежца изможденное, в синяках. Расшибся где, поморозился? Или крепко побит? И следил, как руками тот карманы ощупывает, закурить хочет. Пожалуй, ему хуже всех тут. О своих доносить не мед. Не дать бы промах какой в сердцах. Норвежца, пожалуй, обласкать надо, поподробнее разузнать.
Шешелов встал, вышел из-за стола, подсел к гостю, протянул ему свой кисет. Сказал глухо:
– Ты горькую весть принес, Сулль Иваныч. Но все же поклон тебе за нее великий.
Норвежец покивал головой согласно, но глаза не поднял. Достал трубку, набил табак.
– Значит, в ваших краях думают – в Коле можно добыть хлеб и рыбу и спастись тем от голодной смерти?
– Так, – норвежец смел крошки с сукна, ссыпал в кисет. Видно, что по привычке он все аккуратно делает.
– И понимают, что коляне тогда будут обречены на голод?
– Так, – кивнул ему Сулль.
– А сам ты знаешь, что в Коле немало людей, которые не имеют запаса до лета?
Сулль болезненно шевельнулся, отогнул воротник бузурунки, и теперь было ясно видно, что лицо у него в черных подтеках.
– Что это?
– Сулль хотел уговаривать там, – норвежец устало улыбнулся.
«Избит», – понял Шешелов. И спросил:
– Где?
У нас дома тоже есть место, где пьют ром.
– Свои били?
– Так, – серьезно кивнул Сулль.
Шешелов зажег и передал Суллю спичку. Исхудалое, измученное лицо.
– Что вас заставило прийти в Колу?
Сулль прикурил, медленно развернулся к Шешелову. Строгий, усталый взгляд.
– Кола тоже есть дом Сулля. Есть друзья, промысел. И Сулль так понимает: нельзя воевать с Кола. Море одно. Всегда вместе. Как можно мне приходить к Афанасий, к Никита, – Сулль трубкой потыкал в сторону, где недвижно сидели кузнецы-братья, – если мой сосед или брат приходил к нему, – как это? Цап-царап? Грабил?
– Да, да, – покивал в раздумье Шешелов. – А когда они хотят в Колу? И как: морем, сушей?
Сулль пожал плечами:
– Может, завтра, может, сегодня. Или еще десять дней. Так, морем. Голод – плохо. Грабил – еще больше плохо. Пройдет год, десять, много. Дети Колы все будут помнить. И Сулля дети знать будут: я грабил в Кола Афанасий. Очень стыдно.
– Кто у вас есть там? – куда-то в сторону кивнул Шешелов.
Но Сулль его понял.
– Старые родители, брат.
– Ваши одноземцы знают, что вы пошли к нам сказать?
– Так, – кивнул Сулль.
Герасимов тихо и уважительно спросил:
– Скажи, Сулль Иваныч, вправду сказывают: твой дом поджигали? Ты про это не говорил.
Сулль встрепенулся, поднял прямо глаза:
– Почему вы знаете?
– Лопарь твой сказал.
Сулль перевел взгляд на Шешелова:
– Это маленько было. Не надо про это.
– И одноземцы тебе помогали тушить? – не унялся Герасимов.
– Да. Тушили. Везде есть друзья. Мало, правда. – И усмехнулся горько. – Друзья всегда мало... – И опять попросил Герасимова: – Не надо об этом. Оно там, между нас.
Представилось, чего стоило норвежцу сказать о своем намерении и его исполнить. Если не случится чуда и никто не подвезет норвегам хлеба – голод у них затянется. И все зло людей ляжет виной на Сулля. Ему не простят.
Там посчитают его шаг предательством. А у всех народов за это не только проклятье, но и кара всегда шла следом.
– Вам нельзя туда возвращаться.
У Сулля глаза на миг дрогнули. И упорство, и обреченность, и отчаянная решимость в них. Покачал отрицательно головой:
— Это мой дом, люди. Надо идти.
— Вас могут убить в гневе. Сделать калекой, – Шешелов не считал нужным сглаживать что-то.
Сулль кивнул:
– Я понимаю. Но там мой дом, бог, земля, сердце. Все там. Здесь друзья и соседи. Там друзья и родные. Их грех – мой грех...
Шешелов понял: он вернется, если даже надежды не будет. И с горечью заключил: а ее, похоже, как раз и нет.
– Когда же вы обратно?
– Отдохнут олени – сразу.
По-доброму-то норвежца к награде бы за геройство. Но этого никогда не будет. Понять и оценить некому. И захотелось отблагодарить его. Увидеть радость бы на его лице, в глазах. Да, пожалуй что одарить надо.
Шешелов поднялся, обогнул стол, достал из него футляр. Хорошей работы и отличного боя держал он в ящике два пистолета. Положил на стол. Сказал мягко Суллю:
– Позвольте. Мне хочется подарить вам.
– Мне? – изумился Сулль.
– Вам. – Шешелов открыл ящик. – Вы сказали: будете возвращаться. Кто знает, как там придется.
Сулль открыл футляр, посмотрел, повертел пистолет в руках. Сказал благодарно:
– Хорошая работа! – Поднял глаза на Шешелова. – Это большой подарок.
– Они и боя отличного, – Шешелов обрадовался, что подарок пришелся по душе.
Сулль бережно положил пистолет в футляр, закрыл тихо и отодвинул. Прижал к груди руку:
– Благодарен русскому начальнику. Вы носите хорошее сердце. Но Сулль не может принять подарок. Сулль не может иметь оружие.
– Почему? – удивился Шешелов. – Вас там могут убить.
У Сулля проступила в глазах тоска, та, прежняя, собачья, он закрыл веки, кивнул головой:
– Могут. И это плохо. Не хочется помирать. Но я знаю своих. Это может стать – как это по-русски? – порог! За него не все могут пойти. А это, – показал глазами на пистолеты, – я убью один, два. Меня убьют. И все будут злы на Колу... – Сулль медленно, тяжело опираясь на стул, поднялся.