Поймает он в тундре чужого оленя, домашнего, приведет его не таясь на воровскую горушку, убьет на глазах у всего погоста, разделает тушу и возьмет себе мясо. Каждый бедняк так может спастись от голодной смерти. Кары за это воровство нет, но охотник теряет имя. Стар и млад может вслух назвать его вором и посмеяться. И слов его больше не станут слушать. Пустой становится человек, никчемный. Хуже, чем умереть.

А по преданию, чего не бывало в тундре! Убил однажды старый охотник чужого оленя в тундре, домашнего, страшась позора, разделал воровски тушу, крадучись принес домой мясо.

Судили его мудрейшие. Великим охотником он был в прошлом, а осудили его сурово: «Уйди из погоста. Пусть намять о тебе в умах людей сгладится».

...Собака вдруг поднялась, замерла в стойке, и Проней перестал жевать, тоже насторожился. Спокойно пасся олень. День угасал. Здесь, в заветрии меж камней, темнота начала густеть, а выше, на пахте, было еще светло. Оттуда ветер донес неясный шорох кустов и скрип снега под чьей-то тяжелой поступью.

Пронея знакомо и жарко хлестнуло возможным и близким счастьем удачи, давно забытым. Сердце забилось почти у горла, мешая глотнуть, и Проней, приседая, кинулся к своему оленю, прячась подле него, оглядываясь, сдернул ружье.

Большой и ветвисторогий олень-шардун [6] осторожно вышел на край пахты почти над самой головой Пронея.

«Дикой! Дикой!» – безголосо затрепетало все старческое нутро Пронея, и он сразу понял, что эта охота последняя из счастливых и он непременно добудет себе дикаря. Даже боги этой охоте не воспротивятся.

Лишь на мгновение олень стал на самом краю пахты, точно вырос в ее продолжение. Он вытянул шею, гордо повел головой, принюхиваясь, и, не увидев удобного спуска, повернул свое сильное тело обратно.

Проней выстрелил.

Олень судорожно взбрыкнулся, словно его десятком хореев ткнули, метнулся в сторону, на дыбы, надеясь еще на могучие свои ноги, и, оседая, рухнул на полном махе там, наверху.

Собака с лаем рванулась туда, прижав уши, продираясь через кусты. И Проней, захлестнутый жаром счастья, сдернул хигну с ноги, накинул ее на камень и тяжело потрусил за собакой. От радости и восторга его потрясывало. Сердце стучало теперь в висках, дышать стало жарко. Карабкаясь вверх, Проней срывался на осыпающихся песке и камнях. Ружье мешало, и он его бросил.

Собака лаяла уже наверху, рядом.

«Есть! Есть! Попал!» – Проней знал, что когда-то ему повезет. Боги опять снизойдут к нему, и он встретит его, последнего в своей жизни оленя. Дикого! Он долго жил этой сладкой думой и втайне от себя верил: не может он уйти к верхним людям, не свершив еще раз охоту на настоящего дикаря. Боги не смогут ему отказать в таком счастье.

Задыхаясь, он вылез на пахту.

Олень был очень хорош. Настоящий дикарь-шардун. Он лежал, неловко вытянув шею, далеко закинув большие рога на спину. Гладкий олень, черноносый, смоляной лоб с отметиной. Рога ветвистые, как кустарник. Красивые, дорогие рога. Проней после справит богам и дары и молитву, что послали они оленя сейчас, когда отгулял шардун с важенками свое, отлюбил их.

Усталый и грустный Проней сел на камень. Охота пришла неожиданно и ушла скоро, а думы о ней были давними и заветными. Тепло и привычно было жить с ними. Теперь олень все унес. И Проней чувствовал, как сжимается, пустея, его душа от этой большой потери. Как горько и тяжело приходит к нему понимание: им только что сделан шаг, большой шаг на пути к верхним людям. И Проней пожалел, что не промахнулся.

Ведь бывали же у него промахи. И ружье, и глаз могли подвести. И рука по старости могла дрогнуть. А не случилось же.

Собака уселась подле, переступала ногами, умно поглядывала на оленя и на Пронея, как бы спрашивая его, что же он мешкает и ее не кормит.

Давным-давно, лет сорок тому назад добыл Проней первого своего оленя. Он принес тогда богам жертву – нехитрый, простой обряд, не то что там для медведя — он ел тогда свежее мясо и вдоволь кормил собаку. Весело лаяла собачонка. Весело кипел чайник. Сытый и гордый сидел у огня Проней. Это был большой праздник: добыв сам оленя, он становился охотником, мог вести разговор о своей женитьбе.

Пришедшая память о первой охоте вызвала у Пронея вздох. Много лун прошло с той поры. И все в жизни было. Много паслось по тундре его оленей. Была семья. В охоте он равных себе не знал. Все прошло. Ушла к верхним людям родная душа, жена его. Разбрелись неприсмотренные олени. Околдованный, лишился рассудка сын.

Собака взлаяла на Пронея нетерпеливо, раз и другой, с просящим подвывом, напоминая, что он сидит уже долго. И Проней, поглядев на нее, поднялся.

Что поделаешь, все проходит. Роптать и противиться он не должен. И коли уж боги решили послать охоту, значит пришла пора. А он пока еще не один. Внизу, под пахтой, его ждет олень. Здесь его ждет собака. И он должен охоту отпраздновать. Пусть будет в кувасе большой огонь и весело кипит чайник. Пусть сытая лает его собака.

Весь оставшийся день прошел в хлопотах.

Внизу вараки он расчистил до мохового покрова снег, наложил хворост, укрепил жерди и покрыл их салвасом [7]. Внутри куваса повесил ружье, расстелил на хворосте рову [8], уложил в изголовье кису. Снял шкуру с оленя, разделал тушу и досыта накормил собаку. Из каменьев выложил прочный сруб и закрыл в нем добычу от зверя: на обратном пути он ее заберет.

Теперь в кувасе он разводил огонь. Место было нестанное, и огонь разгорался плохо. Дым ел глаза, вызывал кашель. Проней лег на рову, к земле, где воздух внизу был свежим, и долго лежал, ожидая от углей жару.

Приятно было лежать в тепле, отдыхая. Радостным было само ожидание: сейчас он будет готовить оленье мясо. Давно он не ел мяса. А что поделаешь, стар стал, не охотник.

Вся жизнь его прошла на охоте. Остался Проней после смерти отца как перст: печок [9] на себе да ножик на поясе. Молодой был, а скоро уразумел: олень-дикарь или зверь какой далеко человеческий пот слышат. И завел Проней особые для охоты новый печок и белые койбеницы [10], неношеные. Перед каждым уходом в тундру он мылся горячей водою у камелька. Надевал все чистое и непахнущее. На охоте цеплял на себя рога оленьи и полз под ветром за каменьями, за кустами. Или рядился в еловые ветки и сидел, часами не шевелясь, ожидая добычу.

Тундра стала открыта ему, как душа. Он научился ее понимать, как только старики ее понимали. Даже волчий язык Пронею стал хорошо ведом. Волки умные звери. Не перекликнувшись в стае, не нападают. А почуяв беду, своих всегда упредят воем: отходите, мол. И Проней научился владеть этими голосами. И повадку оленей он знал теперь, будто сам олень был. И везло ему. Подходил Проней к дикарям близко, бил без промаха.

О, он скоро стал знаменитый охотник на дикарей. Ружье купил, ходил и за пушным зверем. За охотничью удачу уважали его в погосте. Говорили о нем с гордостью и любовью. Многие ели добытое им мясо. Теперь молодые забывать стали, а старики его славу и сейчас помнят.

Огонь хорошо разгорелся, и дым пошел вверх. Становилось жарко. Проней снял печок, положил на камень к огню большой кусок мяса. Подвинул еще один камень и примостил на нем, посолив, почки: пусть запекаются.

За долгую жизнь немало охотничьих мудростей узнал Проней. Научила тундра. А все, что сам ведал, старательно сыну передавал. Смышленый был сын и ловкий, ученье на лету схватывал. Не хуже Пронея он понимал язык волчий. Мог при случае отогнать от оленей стаю. Мог и важенок кликнуть зовом, как шардун осенью. И молитву древнюю на медведя знал. Двенадцать умов лопарских носит в себе медведь и десять сил человечьих, а испытана та молитва не раз была. Слушал ее благородный зверь, пока пуля сына не валила его на землю.