Водка была теплая. Они выпить успели и раз, и два. Потом подошел Никита. Постоял, посмотрел на них.

– Дожили, – сказал с укором. – За столом не хватило?

– Садись с нами, – позвал Афанасий. – Выпей.

– Пошли уж в дом тогда.

– Людно там. А здесь мы помянем тихо.

Никита тоже сел с ними. Взял чашку, перекрестился.

– Царство небесное Сулль Иванычу.

– Ага. За светлую его память. Такого помора сжили. – Афанасий сжал губы, крутнул головой. – Тебе, Андрей, как?

– Налей.

Они сидели втроем у погреба во дворе, пили теплую водку, ели хлеб и сушеную рыбу, молчали. Время будто остановилось.

«Нет, я не стал бы руку себе рубить, – думал Андрей. – Чего ради? И Сулль бы не стал, хоть и любил он деньги. Он честно бы захотел играть. Наверно, потому и неудачником был. Все разрывался на две части. В арестантской тогда утешал меня, а сам грустный. Никогда таким раньше не был. Обняться попросил: „Все хорошо будет, я верю”. Чувствовал, что прощается? Знал, что, может, последний раз? И поехал. Подумаешь – рука за наследство?! Сулль жизни не стал беречь, а деньги брату оставил».

– Судно чужое, – тихо сказал Никита. – Ты смотри, Андрей, в оба там. Как колянин с ними идешь.

Андрею неясно было, куда смотреть надо в оба, но по тому, как вскользь сказал Никита и как молча кивнул Афанасий, понял: ему оплошать не велено.

– Бахилы мои наденешь. И дождевик, – сказал Афанасий.

– Зачем?

– Велим. И нож не забудь. Пусть тебя сохранит.

Никита кивнул:

– Дело он говорит, – и посмотрел на штоф. – Чего обратно ставить? Допьем да помянем Сулля.

– Помянем, – сказал Афанасий.— Андрею пора уж.

На заливе ветер крепчал, шумел в снастях. За бортом плескалась вода. Судно хорошо шло. Варака слева вставала стеной, голым костистым боком тянулась к светлому небу. Когда впервые везли их в Колу, Кузьма Платоныч красочно про нее рассказывал. Сколько минуло с тех пор? Здесь же шли потом на акулий лов. По заливу вараки стояли в золоте. А возвращались в обледенелой шняке, и вараки были в снегу.

Хоть и немного прошло с тех пор, а многое изменилось. Одно неизменным осталось. Андрей по-прежнему ссыльный и крепостной. Не будь этого, пал бы в ноги Анне Васильевне, Никите и Афанасию... Пал бы, да не падешь! Нюшке только один позор будет: ссыльный и крепостной.

За корму уходила варака с костистым боком. Громадная кряжистая гора из камня бросала тень через весь залив, а дальше по створу стояло солнце. И снова на память пришло поверье: кто не имеет тени своей на поминках, тому жить осталось недолго. А такой вараке хоть откуда посвети солнце, всегда тень будет. Вчера за столом у Лоушкиных тени имели все. От рюмки Сулля она вся в бликах. Не зря Сулль жил. Осталась светлая тень – память. И ее не отнять.

В неподвижности затекло тело. Андрей распрямился, повел плечами, заметил: прочно стоит на палубе. В сапогах Афанасия, дождевике, с ножом у пояса почувствовал себя ловко, ново для самого себя. Подумал, что уверенность не от силы в плечах. И, конечно, не от сапог. Он стоит здесь от имени Лоушкиных, колян, сам как колянин и еще как друг Сулля, которого он всегда будет помнить.

В начале июня пришел нескончаемо-длинный день. Солнце каталось теперь над Колой утром, вечером, ночью. Даже небо выгорело от его света. Синева, что была по весне, слиняла. Звезды выцвели и исчезли, а луна когда и показывалась, то тоже белесой была: вот-вот совсем растворится на светлом небе.

А земля прогрелась в округе и распахнулась: на вараках в тени кустов, на лугах в травяной поросли зацветали ягодники.

В июне, в парную от солнца ночь, когда в Коле даже воробьи спали, смертельно ранили Пушкарева.

За спиною у Колы-города, за горою Соловарака, места меж Туломой и Колой красивые. Кустарник высокий, поляны с травами и цветами, вода привлекали колян в праздники на гулянье. Сюда приходили семьями, устраивались в тени, с самоварами, играли в карты, горелки и просто спали в траве.

Осталось неузнанным, что в неурочный час Пушкарев в этих местах делал. Но шел он как будто в Колу. У самого выгона, у последних кустов, его кто-то укараулил: метнул сзади пожарный багор с древком, и, как копье, пущенное умелой рукой, багор с хрястом ударил в спину, сбил капитана с ног. Пушкарев закатался по траве, корчась; говорили, закричал так, что в домах на окраине Колы люди проснулись. Злоумышленник неувиденным убежал, а Пушкарев как-то выполз на выгон, где и лишился памяти. Его нашли там коляне, разбуженные криком, снесли в ближний дом, промыли рану, перевязали. Однако крови пролилось много, рана была серьезной, и капитан в чувство не возвращался.

Шешелов об этом узнал, когда пришел на кухню позавтракать. Выспавшийся и благодушный, в свежей рубашке, он успел лишь повесить мундир на гвоздь, как в дверь не вошел, а словно втиснулся боком исправник. Показалось, сейчас он повалится в отчаянии на колени.

– Что? – не выдержал Шешелов.

– Батюшка, Иван Алексеевич, не выдай, ради Христа! – Исправник сжимал руки, и даже глаза его, похоже, тряслись. – Беда случилась.

По приезде с границы исправника как подменили. Он стал почтителен, исполнял аккуратно все, в разговорах не суперечил. То ли губерния так ему повелела, то ли сам поджал хвост, но даже про суд стариков не донес по службе. Однако все у них не настолько, чтобы: «Иван Алексеевич, батюшка...»

Спросил, сдержав нетерпение:

– Какая еще беда?

– Пушкарева почти порешили.

Дарья всплеснула руками, ахнула тихо и замерла. А Шешелов сразу подумал страшное: напали. Всплеснулась тревога. Кто же? Британцы? Французы? Соседи балуют? Оглянулся в окно растерянно. За окном трава залита солнцем. У каменной церкви пасутся козы. Ребятишки играют в бабки. Мирно все, тихо.

– Что Пушкарев? Не молчите же!

– Багор в спину ему метнули...

Дарья снова ахнула сердобольно, а Шешелов вспомнил, что он остался один: уплыл в Архангельск Герасимов, уехал в погосты лопарские благочинный – крестить родившихся за зиму, отпевать умерших. Случай с Пушкаревым – это беда. И повысил голос:

– Не тряситесь! Лазутчики его?

У исправника округлились глаза, он понял, чего больше всего опасался Шешелов, и обрадовался тому, что понял, замотал отрицательно головой:

– Нет-нет-нет! Не похоже. В магазины нынче пришли лопари с верховья. В Туломе тихо.

– Кто же тогда?

– Не ведаю, Иван Алексеевич.

Вчера за обедом Пушкарев говорил уверенно:

– Кола стоит не у моря. Корабли военные не страшны. Ни один парусник не решится подойти к городу: и течение большое, и фарватер знать надо. Любой капитан побоится, при всех его пушках: упадет ветер, и корабль станет мишенью для стрелков с берега. Но десант на гребных судах возможен. Этого нам ежечасно следует опасаться.

Шешелов слушал его, соглашался с ним, думал: «По заливу посты, подадут весть про гребные суда. А вот по Туломе, если соседи...»

Теперь подумалось раздраженно: «Неужели-таки соседи?» Спросил исправника уже тише:

– Где сейчас Пушкарев?

– В слободе лежит без памяти. В домишке одном.

Шешелов тревожно потянул носом, оглянулся в сердцах на печь.

– Дарья! Опять блин сгорел!

Дарья всполошенно метнулась к печи, выдернула дымящуюся сковороду. Шешелов покосился тоскливо на яичницу, морошку к чаю, горячую грудку блинов на столе. А только что казалось, что день спокойным и деловым будет: позавтракать, думал, принять чиновников и пойти посмотреть, как проводит ученья с милицией Пушкарев, – он сам об этом просил, и это было приятным. И еще хотел поспать немного, а потом, под вечер, сходить с удочками. Давно уже собирался: хотелось горячего пирога со свежей рыбой.

Шешелов снял со стены мундир, надел, пощупал в карманах кисет, трубку.

– Дарья! Чиновники пусть обождут приема. Я схожу к Пушкареву! – И добавил исправнику: – Проводите меня.

В слободку идти через весь город. Шешелов уважительно отвечал на поклоны встречных, сам с досадой и огорчением все время думал: «Исправник не понимает. Такое ранение – это тебе не просто. Скорее всего, соседи балуют. Сейчас лето. Норвежские лопари у кольских бывают, кольские у норвежских. Кто поручится, что соседи лазутчиков в Колу не присылают? Могли последить. Но норвежцы, по слухам, в Колу больше не собираются. И брат Сулля говорил: не придут...»