В Лефортово они добрались на семейном «Опеле» последней модели, за рулем которого сидела мощная женщина с зелеными ногтями. Вера подумала, что готова приревновать Алексея даже к этой даме. Правда, придраться было не к чему.

«Я плохая, — думала она, глядя на пробегающий за окном стильного авто московский пейзаж. — Можно сказать, что меня и вовсе нет. Он есть, а я куда-то делась».

Но по мере приближения к Лефортову она успокоилась. Общая картина дня получалась обширная и необыкновенная. Вера могла бы чувствовать себя совершенно счастливой, если бы не смотрела на себя со стороны. Теперь она хотела видеть себя сильной, красивой, непобедимой. Впервые почувствовать себя женщиной. Это настолько поразило ее воображение, что она растерялась.

И когда в кравцовской квартире Тульчин неожиданно сказал что-то простое и важное, она не сразу поняла, о чем вообще идет речь.

— Я хочу, чтобы ты уехала со мной, — повторил Алексей.

— Куда? — рассмеялась Вера. — Куда я поеду? Нет, мне нужно закончить учебу. Я должна выиграть конкурс.

— Ты не выиграешь этот конкурс. Это исключено. Они все предусмотрели.

— Третьяков и компания?

— Ты что, не понимаешь, во что ввязалась? — изумился Тульчин. — В какое время живешь, в какой стране? Ко всему прочему, по здешней криминальной психологии, ты должна, как это называется, «делиться». Ты уже что-то выиграла, теперь должен победить другой… или другая. Какая-нибудь нежная моль из Екатеринбурга. Или этот ученик Третьякова, несостоявшийся дипломат. Мальчик должен быть пристроен к славе. Надолго, навсегда. А ты уже поглумилась над ним.

— Откуда ты знаешь? — растерялась Вера. — Ты что, следишь за мной?

— Это мне сказал сам Владимир Павлович. На днях. Пока ты была в Питере. Я предлагаю тебе уехать со мной в Кельн. Поживешь в моем доме. Я отдам тебе весь третий этаж. А там разберемся, что делать дальше. Мне предлагают оркестр в Соединенных Штатах, можно, наконец, уехать в Париж. Кстати, там твоя приятельница, Юля, которая замужем за моим другом, который вскоре будет исполнять новый фортепианный концерт под моим руководством.

— Он же литератор, писатель то есть.

— Как же так, ты, музыкант, не знаешь, что Никита Афанасьев — блестящий пианист, равного которому, пожалуй, сейчас нет?

— Я не знала, что Юлька замужем именно за ним, — сникла Вера.

«Боже мой! — думала она, пока Алексей разворачивал перед ней будущие перспективы, охватывающие весь мир. — Я что, спала все это время? Действительно, самовлюбленная дурочка, ничего до сих пор не понявшая, не узнавшая. Какие-то Левшины, Даутовы какие-то, а ведь вот так просто, все самое настоящее могло пройти мимо».

У нее закружилась голова. Тульчин продолжал говорить о себе, о своем доме в Кельне, о том, что он все сделает для того, чтобы Вера была счастлива. Выходило, однако, что он больше, чем она сама, знал, что ей для этого самого счастья нужно. Ее исполнительское искусство, долгие годы сурового труда и работы над собой в его расчеты не входили.

Вера сейчас могла понять только одно, что ее снова покупают. Как в Питере, так и здесь покупают. Этот сулит намного больше — и вся разница. Но дело в том, что это Алеша Тульчин, которого она все эти годы считала неудачником, оправдывая свое бегство от венца. И мизансцена сделалась для нее невыносимой.

— Я должна подумать, — холодно ответила Стрешнева. — Еще я должна закончить академию. Это дело чести.

— И выиграть конкурс, — покачал головой Алексей. — Опять за рыбу деньги, как говорят в России.

— Конкурс выигрывать не обязательно, — согласилась она, краснея от собственного вранья.

— Ну закончишь академию, — насмешливо произнес Тульчин, — что дальше? Тебя забудут через полчаса. Отрезанный ломоть, отцепленный вагон…

— Заблудившийся трамвай, — подсказала Вера. — Я умру без музыки. Это я поняла еще в детстве. Покровитель маленьких музыкантов, я назвала его Алмэ, собирался оставить меня. Я болела тогда, очень серьезно. Кажется, меня избили тогда злые дети за то, что я музыкант, как недавно, перед подъездом на Гончарова. И я решила бросить музыку. Но отпустить Алмэ означало для меня умереть. Это поняли даже родители, которые очень боялись за меня. А ты говоришь — поедем туда, поедем сюда.

— Да ты просто не слышишь меня! — удивился Алексей. — Никто не отнимает у тебя музыку. Но при чем здесь академия?! Наконец, у тебя есть я.

— А ты — это музыка? — спросила Вера, чувствуя, что говорит против своей воли.

— Можно сказать и так, — без тени смущения ответил Тульчин.

— Я тебя поздравляю. Но мне казалось тогда и продолжает казаться, что сейчас не время сочинять музыку. Да, я так считала. Я тебя очень любила. Но думала, что ты заблуждаешься. Вернее, что ты заблудился в этой Твери, откуда нет пути на волю. Навсегда. Я не смогу к тебе относиться по-другому. Видишь, как получается: то над мальчиком поглумлюсь, то бывшего жениха обижу. А ты что, теперь дирижер? Почему под твоим руководством будет исполняться концерт?

— Вера, ты о чем? — развел руками Тульчин. — Помнишь, я подарил тебе небольшой концерт, который записал Дмитрий Лебедев с Лондонским симфоническим оркестром?

— Да, — ответила она. — «Неизвестный композитор восемнадцатого века». Совершенно очаровательная вещь. Жаль, что не ты, Алеша, ее сочинил.

— Я, — ответил Тульчин, смеясь. — Я ее написал. Я любил тогда сочинять апокрифы. Имя, известность и даже деньги не имели тогда особенного значения. Мне хватало тверских пирогов с грибами и картошкой. Волшебное лакомство, сказать по правде.

— Тогда ты натуральный злодей. — Вера отвечала автоматически. — Я с тобой никуда не поеду. Ты получил от меня все, что хотел.

Пространство стало расползаться, а частью — рушилось, как в детстве, когда впервые серьезно заболела. Она была унижена настолько, что не могла осознать масштаб этого унижения. Тот, кого она считала неудачником, оказывается, был ее любимым композитором!

— Куда ты денешься? Скажи, где твоя Сычева? Где она, сестра твоя по изяществу и особенной выразительности звука? В Париже твоя Юлечка, она жена видного русского писателя, творящего на разных языках с одинаковым блеском и точно с таким же блеском исполняющего музыку. Да ведь он, если мне не изменяет память, твой любимец. А здесь от Сычевой остались бы рожки да ножки.

— Возможно, — согласилась Вера. — Но со мной ничего подобного не произойдет. Ни здесь, ни в Париже. Я сивилла, Алеша. Я знаю все наперед. Не беспокойся за меня.

Но этот номер с легендарной прорицательницей, уместный в Питере, здесь не прошел.

— Настоящая сивилла не может так стремительно превращаться в обыкновенную неудачницу. Пойми, не будет больше никакой победы, тебя просто уничтожат, впрочем, вместе с твоей Соболевой, если у нее нет защиты.

— Вот как?

— Да, просто вы с Соболевой оказались на дороге Третьякова, — мрачно ответил Тульчин.

— Досталось же Третьякову от нее! — не без хвастовства произнесла Вера, вспомнив недавний ужин в кабинете Третьякова.

— Это вряд ли, — усмехнулся Алексей. — Он уберет и Соболеву, и тебя. Причем не просто уберет, а устранит. Навсегда. Вместе с кругом ненужных ему людей. Он решительно активизировался именно в этом году.

— Не могу в это поверить, — возразила Вера. — Не в деятельность Третьякова, а в глобальность всего этого.

— Думаю, что Третьяков против твоего участия в этом конкурсе, — довольно резко сказал Тульчин.

— И ты с ним заодно? Да?

— Я, Вера, давно против него. А познакомился с ним еще в Петербурге, во время учебы. И в Москве я оказался сейчас только для того, чтобы на него полюбоваться.

— И все-таки, прости, не могу поверить в то, что ты говоришь. Это бред какой-то. Что, Третьяков слежку за мной организовал? Нападение? Господи, подумай, Алеша, да ведь он профессор консерватории!

— Я не стоял бы сейчас пред тобой, будь все иначе. Ты живешь в мужском мире, и музыка — это мужское занятие.

— Я многого стою, — на последнем издыхании хвастовства произнесла Стрешнева. — Я… я… я… всех…