Здесь и сейчас происходило нечто более важное и серьезное.

И академия, и воздух вокруг нее, и сам этот несравненный уголок Москвы — все для Веры переменилось, будто вот-вот готовясь отодвинуться в глубокое и мгновенно забываемое прошлое.

Та странная дрожь в коленях, которой она устыдилась несколько лет назад, перед поступлением, теперь уравновесилась спокойным и холодноватым достоинством. Здесь не было даже равновесия, скорее, наблюдался подавляющий перевес.

«Наглая девчонка», — подумала о себе Вера без раздражения.

На ходу кивая всем подряд, знакомым и полузнакомым, девушка быстро устремилась к Соболевой, ощущая, что только это направление не содержит никакого абсурда.

«В начале жизни школу помню я… Два демона… — бормотала Вера. — Там нас, детей… уф… беспечных было много».

Соболева в роскошном и строгом кабинете встретила ученицу на редкость, как решила Вера, обходительно. И говорить начала на несколько секунд позже, чем делала это обыкновенно. На то могло быть несколько причин. Первая — здесь только что кто-то был, и знаменитый педагог устала от рутинного разговора. Вторая — Соболева была погружена в свои собственные печальные мысли. Третья причина — ее поразило явление Веры и ее «самое само», как любила Соболева называть то неуловимое, что, как блестящий педагог, видела в своих подопечных невооруженным глазом.

— Здравствуй, красавица моя, — после паузы, которую этим обращением сделала незаметной, произнесла Соболева.

А далее состоялся разговор из числа тех немногих, которые помнятся на протяжении всей жизни — и в деталях, и по существу. Правда, детали — отдельно, а сущность может причудливо меняться в течение дней, лет и даже часов. В зависимости от угла зрения. Профессор попеняла Вере за то, что та столь долго не появлялась в консерватории. Мол, слухи тут всякие стали курсировать, но дело не в этом, просто не знали, что и подумать.

— Мне пришла в голову гениальная мысль, — смеясь, сказала Соболева, — что ты просто заскучала. В самом прямом смысле. Не правда ли? Триумф всегда несет за собой какую-то чудовищную грусть и опустошенность. Но заскучала ты, как я думаю, не из-за этого. Скорее, от неопределенности. В прежнюю жизнь вернуться невозможно, а строительством какой-то другой ты не занималась.

— Что правда, то правда, — согласилась Вера. — Я, честно говоря, ничем не занималась, кроме музыки. Какое уж там строительство. Бери меня голыми руками, практическая жизнь!

— Думаю, ты знаешь уже, что это не так, — улыбаясь, возразила Соболева, оглядывая Веру с ног до головы, именно в таком порядке. — В любом состоянии, даже таком необыкновенном, как твое, спасает работа, рутина. Еще год учебы, завершение магического цикла. Все это поможет тебе выстроить новый порядок всего.

Вера подумала, что преподавательница озабочена только тем, чтобы Вера не исчезла из ее поля зрения, не скрылась за непроницаемой завесой, ведь год учебы, тем более последний, практически ничего не значил. В этом Вера была абсолютно убеждена.

В речах Соболевой было еще что-то, совсем необыкновенное, и вот этого-то Вера понять не могла. Та словно бы раскачивала тяжелый маятник старинных часов, без уверенности, что механизм ответит на это усилие и стрелки начнут двигаться. Но Вера к этому механизму не имела никакого отношения. Это ей было предельно ясно. Профессорша же, похоже, была противоположного мнения.

Она расспрашивала Веру о Норвегии и норвежцах, вспомнила и свои бесчисленные поездки по разнообразным городам и странам. Что-то рассказала об Испании. Но было видно, что замечательный педагог немного смущена и сердится на себя за это смущение.

— Такие события, голубушка, меняют душу. Вместо одной появляется другая.

— Только змеи сбрасывают кожу, — улыбнулась Вера. — Конечно, я впервые с этим сталкиваюсь.

— Как сказать, — возразила преподавательница. — Ты ведь заметила однажды, каким далеким стало детство.

— Сначала я подумала, что умираю сама для себя.

— Ну зачем ты так, — излишне напряженно произнесла Соболева, как будто имела в виду именно сегодняшний день, а не детский белый передник и роскошный бант. — Далеким может оказаться целый материк. Детство как-нибудь да вспомнится …Ладно, не о том мы говорим сегодня. Завтра будут чествовать вас с Даутовым. Расскажешь нашей публике что-нибудь, сыграешь. Я как-нибудь особенно тебя расхвалю перед всем честным народом. А потом, мое тебе почтение, рутина, рутина и еще раз рутина. Через несколько дней начнем подготовку к нашему конкурсу. Ты ведь уже в курсе?

— Да, но я не думала, что вы будете настаивать на моем участии, — молвила Стрешнева.

— Буду, так что отдыхать тебе немного осталось. Завтра покрасуешься — и за дело.

— Нет охоты красоваться…

— А вот это происходит без всякого желания, Верочка, — строго ответила Соболева. — Это один из способов движения. Может быть, завтрашний вечер тебе это покажет в полной мере. Ты ведь еще не встретилась с твоими сокурсниками. Ничего не жди, кроме зависти, недоумения, некоторой озлобленности. Думаю, ты скоро найдешь для себя линию поведения. Главное для тебя — не останавливаться на достигнутом, работать, готовиться к большому в профессиональном будущем и поменьше внимания уделять всему тому, что сейчас начнет вокруг тебя происходить. То есть я бы хотела, чтобы всевозможные флирты, компании, интриги вовсе не удостаивались твоего внимания. Это касается и Рудольфа. Подумай об этом.

— Ух ты! — обрадовалась Вера. — Я получила вашу личную санкцию на понимание крайне важных для меня вещей.

— Я ничего нового для тебя не открыла. Ну что ж, ты называешь это санкцией. Я счастлива, что ты поняла именно так.

От разговора осталось несколько противоречивых чувств — признательность и почему-то детская благодарность, тревога и недоумение. Соболева незаметно предупредила Веру об опасности. Но сама опасность никак не была обозначена. Получалось, что от Веры зависело, откуда будет дуть ветер.

На эти размышления ушло меньше минуты. Стрешнева еще ни с кем не столкнулась. Нужно было пробраться в класс, желательно никого не встретив, закрыться и начать репетицию.

Даутов, как Вера и ожидала, возник ниоткуда.

Он появился в закрытом классе, улыбающийся, склонив как бы повинную голову. Девушке показалось, что глаза у него были закрыты и что он водит руками по воздуху. Он выхватил из-за спины (о ужас! — подумала Вера) букет роз, вероятно только что отобранный у Соболевой, настолько эти два букета были похожи.

«Нужно ему сказать, что я люблю его, — лихорадочно соображала Стрешнева, — не то он меня зарежет, задушит, автомобилем переедет, и не успею вкусить плодов славы».

Все выглядело настолько нелепо и странно, что другим мыслям тут делать было нечего.

— Рудик, салют, — на всякий случай произнесла Вера, ощущая, что время для нее почти не течет, и отметив, что Даутов движется очень медленно, как бы во сне. Самое ужасное было то, что он улыбался.

«Как пострадал человек, — решила она, — кто это его так отформатировал?»

А так как Рудольф ничего еще не успел сказать, Вера продолжила:

— А я вот тут, понимаешь ли, репетирую, как всегда, как в прошлый раз, в марте или апреле, помнишь?

— Нет, — твердо ответил Даутов, справившись с букетом, который чуть не вырвался из рук. — То есть да. Но это же было в мае.

— Май отменяется, — возразила Вера. — В мае мы с тобой предали, видать, друг друга. Потому я выбираю апрель. Или март.

Такой поворот разговора, необъяснимое его направление и фантастический тон окончательно смутили Рудольфа. Он молча, но галантно вручил ей букет роз, поцеловал руку и поглядел прямо в глаза, как нашкодивший мальчишка, вынужденный объясняться по крайней необходимости.

— Отчего ты избегаешь меня? — спросила Вера. — Я видела тебя на Тверской, в обществе Геллы и Бегемота. Я звала тебя, но ты старательно стушевался. К тому же ты был довольно далеко. Дальше, чем сейчас. Но я не могла тебя не узнать.