Отец с детства очень любил природу. Лес и вода, по его признанию, успокаивали его. Он любил ходить в лес за грибами. Помню поездки за грибами всей семьей, отец умел собирать грибы, радовался каждому белому. Меня в детстве поражала его способность ориентироваться в лесу, казавшемся дремучим. Чтобы сделать приятное мне или маме, нанижет, бывало, на травинку землянику или соберет букетик полевых цветов. К цветам у него было особое отношение. Он выращивал розы разных сортов рядом с дачей. Это были его любимые цветы. Ими он щедро одаривал всех приезжавших. Весной и летом во многих комнатах дачи стояли букеты с розами, сиренью, просто с лесными и полевыми цветами, а также с ландышами, которых вокруг в лесу было огромное количество, и отец всем советовал рвать их без листьев (он вообще не терпел варварского отношения к природе).

Мы часто устраивали дома вечера классической музыки, когда всей семьей собирались вокруг огромной «бандуры», как мы в шутку называли старый проигрыватель с крышкой. Особенно любили и подолгу слушали Чайковского («Первый концерт», «Времена года», музыку из балетов «Щелкунчик», «Лебединое озеро», арии из опер «Евгений Онегин», «Пиковая дама» и др.). «Первый концерт» повторяли снова и снова, и наш огромный дом наполнялся удивительно жизнеутверждающими звуками.

В 1950-е годы судьба свела отца с Михаилом Дормидонтовичем Михайловым, хотя не исключаю, что они могли быть знакомы и раньше. В Екатеринбурге (тогдашнем Свердловске) произошла встреча его, тогда командующего Уральским военным округом, со знаменитым басом, который пел в то время в Большом театре (люди старшего поколения помнят, как в послевоенные годы он пел партию Ивана Сусанина). Будучи человеком православным и глубоко верующим, он еще до революции стал протодиаконом. И, несмотря ни на что, сана с себя не снял. Продолжал петь в оставшихся после погромов московских храмах. Отец хотел побывать на его выступлении, но ему не удалось, и он очень сожалел об этом. А позднее решил пригласить знаменитого певца домой. Встреча произвела большое впечатление на обоих. Как я понимаю, у них было много общего. Оба родились почти в одно время, были родом из деревни, в детстве пели в церковном хоре. До поздней ночи из окон особняка лился могучий бас Михайлова. Рассказывают, что в тот вечер Жуков вместе с гостем пели дуэтом «Есть на Волге утес», причем маршал аккомпанировал на баяне.

У отца были хорошие голос и слух, он пел и подыгрывал себе на баяне, выучившись во время войны у солдата Ивана Ивановича Усанова, служившего в его охране. Причем, как вспоминал учитель, ученик его прилежно слушался. Генерал армии С. М. Штеменко вспоминал, как во время войны случайно ночью перед боем услышал, как Жуков играл на баяне: «Я вернулся к себе и только собирался прилечь, как услышал приглушенные звуки баяна. Кто-то мягко выводил грустную, всем тогда знакомую мелодию. Я выглянул в дверь и увидел Георгия Константиновича. Он медленно растягивал мехи баяна, присев на порог землянки. За первой мелодией последовали вторая, третья, такие же сердечные. Все это были добрые наши фронтовые песни („Темная ночь“, „Дороги“, „Соловьи“ и другие. — М. Ж.). Мастерства у музыканта не хватало, но играл он с подкупающим усердием. Я долго стоял у двери, не шелохнувшись…»

Отец любил песни «Ах вы сени, мои сени», «Когда б имел златые горы», «Славное море, священный Байкал», «Позарастали стежки-дорожки» и другие русские народные песни с их, как говорил отец, «широким раздольем, задумчивой напевностью и задушевностью, что за сердце берет». «Я деревенский человек, и для меня, — подчеркивал он, — русская народная песня всегда олицетворяла Отечество и была воспоминанием о родной деревне и родительском доме в Стрелковке».

^{У отца были хороший голос и слух, он пел и подыгрывал себе на баяне}

Помню, как он пел с гостями на своем семидесятилетии «Степь да степь кругом». А мне, девочке, представлялось, как же холодно и страшно было ямщику умирать в степи, как будто видела его, снимающего перед смертью с пальца обручальное кольцо. При этом я невольно бросала взгляд на обручальное кольцо отца, которое он никогда не снимал.

Песня была необходима для души папы в определенные моменты жизни. Она была как молитва.

Как-то прочитала рассказ Ивана Шмелева о русской песне. В нем есть такие строки: «Впервые тогда <…> почувствовал я неведомый мне дотоле мир — тоски и раздолья, таящийся в русской песне, неведомую в глубине своей душу родного мне народа, нежную и суровую <…> Приоткрылся мне новый мир — и ласковой, и суровой природы русской, в котором душа тоскует и ждет чего-то. <…> Тогда-то, на ранней моей поре, — впервые, быть может, почувствовал я силу и красоту народного слова русского. <…> Просто пришло оно и ласково легло в душу».

Говоря о русской песне, нельзя не вспомнить добрым словом знаменитую певицу Лидию Андреевну Русланову, с которой дружил отец. Он любил ее пение. «Эта русская баба душой поет», — как-то сказал о ней Шаляпин, услышав ее пение по радио. В 1945 году, когда шли последние бои за Берлин, она, певшая всю войну перед нашими войсками и летом, и зимой, в 30-градусный мороз, первая проникла к поверженному рейхстагу и дала концерт перед солдатами.

После подписания немцами капитуляции состоялся праздничный ужин. Жуков попросил баян, Русланова пела, а он аккомпанировал. Как жаль, что никто не снял на кинопленку этого уникального «дуэта»! «Для маршала совсем неплохо», — сказала певица. Особенно отцу нравились в ее исполнении песни «По диким степям Забайкалья» и «Валенки». Это Русланова первая назвала отца «Георгием Победоносцем». А позже она и ее муж, генерал-лейтенант Крюков, сослуживец отца, тяжко расплатились за дружбу с Жуковым и преданность ему: оба прошли заключение (позже, как только у отца появилась возможность им помочь, он ходатайствовал об их освобождении).

Помню, как отец с удовольствием слушал русские романсы, как он любил Шаляпина, Лемешева (с ним он не раз встречался), в последние годы любил слушать запись Бориса Штоколова, особенно его «Гори, гори, моя звезда». Когда-то, будучи командующим Уральским военным округом, отец был на смотре художественной самодеятельности и заметил талант Штоколова, тогда курсанта летной школы. Он вызвал его к себе во время антракта и сказал: «Таких летчиков у нас много, а тебе надо учиться петь». Борис был рад такой «путевке в жизнь», закончил консерваторию и оправдал возложенные на него надежды.

У нас дома была большая библиотека, кроме того, отец постоянно выписывал новые, выходившие из печати книги. Мне он постоянно напоминал о необходимости читать классику. Его знания в разных областях можно назвать обширными, причем в таких, в которых, казалось бы, знания были ни к чему.

Отец любил родной язык. Его речь была образной, сочной. Он никогда не был многословен, очень четко формулировал свои мысли, точно подбирал слова. В этом была его удивительная простота, не ума, конечно же, а сердца. От избытка сердца говорят уста (Лк 6, 45). Не та простота, которая, как говорят в народе, хуже воровства. А та, которая исключает всякое лицемерие, позу, двусмысленность, неискренность. Его речь не требовала напряжения ума у собеседника, чтобы найти какой-то скрытый смысл; он никогда не подчеркивал свою эрудицию, чтобы как-то унизить собеседника. С любым человеком он находил нужный язык: с крестьянином или солдатом свой, с академиком — свой, с музыкантом — свой. И уж тем более никогда не слышала я от него слов «гнилых», даже просто каких-то пустых разговоров.

Чтобы иметь представление о том языке, который был ему свойственен, надо обратиться к книге отца, особенно первой главе, которая написана (и это не только мое мнение) очень хорошим слогом.

Маршал авиации И. И. Пстыго пишет об этом: «…хороший, простой и точный русский язык без всяких примесей свидетельствует о высоком образовании и требовательности к себе автора. <…> Его книга, как и сам автор, проста, строга, последовательна, без смысловых выкрутасов и подражательств. <…> Фразы коротки и ясны почти по-военному. <…> В книге вы не найдете пустой или полупустой фразы, чем страдают многие авторы воспоминаний <.. > каждое предложение несет с..> огромную смысловую нагрузку. Подлежащее, сказуемое, два-три второстепенных члена, слова для смысловой связи и всё. <…> Это вписывается в заповедь К. Н. Батюшкова: „Живи, как пишешь, пиши, как живешь“».